Но человек,

Но гордый человек, что облечен

Минутным, кратковременным величьем

И так в себе уверен, что не помнит,

Что хрупок, как стекло, — он перед небом

Кривляется, как злая обезьяна,

И так, что плачут ангелы над ним…[100]

Вы можете заставить всех зрителей глубоко задуматься, хотя бы на мгновение. Можете произнести: «Все еще держится запах… крови», пошевелить только пальцами изящной руки, скромно прижатой к телу, пока вы смотрите на парализованную преступную ладонь (не нужно ее нюхать, лизать или подносить к пламени свечи), стонете, вздыхаете, звените, как колокол: «Все благовония Аравии не надушат эту маленькую руку. О, о, о!»[101]— и все сердца в зале содрогнутся от ужаса.

Иногда Марына репетировала с актером новую роль с полуночи до пяти часов утра, вставала и приходила на первую встречу в девять, была занята весь день, а вечером выступала. Она никогда не выглядела уставшей. Когда ее спрашивали, как это часто бывало, о секретах ее красоты, она первое время отвечала:

— Счастливая жизнь… мой муж и сын, мои друзья, моя жизнь в театре, умеренный сон, хорошее мыло и вода.

В Америке было принято говорить, что звезда, несмотря на все привилегии, ничем не отличается от обычных людей, но обычные люди, лишь смутно догадываясь об этих привилегиях, знали, что это неправда. Поклонницам Марыны больше нравилось, когда она начинала хвалить что-нибудь такое, что они сами могли купить: косметические кремы Гарриет Хабберд Эйер или лосьон для волос «Ангельская Звезда».

Ей и самой хотелось бы найти подходящий крем или лосьон, особенно когда она неохотно начала использовать новый грим на жировой основе. Стандартизованные, подобно множеству черт современной жизни, компоненты нового грима продавались уже готовыми в форме закругленных палочек, каждая из которых пронумерована и помечена этикеткой. Он наносился быстрее, чем сухой грим, и считался безопаснее, если верить слухам о том, что определенные химикаты, входящие в состав некоторых видов пудры, например висмут, а также красный и белый свинец, ядовиты. (Если бы можно было использовать одновременно сухой и влажный грим — подобно тому, как пароходы, что бороздят Атлантику и выпускают дым через огромные трубы, в случае поломки двигателя могут щегольнуть полным комплектом парусов!) Марыне пришлось также смириться с резким, нелицеприятным освещением — не имеющим запаха, безопасным (разве безопасность так уж важна?) и более ярким (о, намного более ярким!). То, что было сенсацией на улице, в театре приводило к катастрофе. Тусклый, мягкий газовый свет с его милыми пятнышками и пылинками придавал необходимую иллюзорность многим сценам, которые электричество теперь обнажило во всей нищете. Она слышала, что Генри Ирвинг и Эллен Терри наотрез отказались заменить газ электричеством в своем «Лицее». Но в Америке никто не мог отвергнуть часто неприятные веления прогресса. Газовый свет устарел, и точка. Американское пристрастие ко всему новому выражалось фразой: все можно усовершенствовать. Или заменить. Марына вскоре забыла, подписывала ли она письмо, датированное 7 мая 1882 года, которое появилось во многих журналах под заголовком «Марина Заленска отдает дань восхищения американскому изобретению», только из-за гонорара, или она действительно пользовалась некоторое время этим забавным новым продуктом.

Милостивый государь!

В октябре прошлого года, находясь в Топеке, Кан., я приобрела несколько коробочек Ваших «Войлочных таблеток» («Идеальный полировщик зубов») и с тех пор регулярно ими пользуюсь. Я с радостью присоединяю свое свидетельство об их ценности к числу прочих и верю в то, что это изобретение в конечном счете почти полностью вытеснит щетки, изготовленные из щетины. Я боюсь только, что когда-нибудь мои таблетки закончатся, а мне негде будет их купить.

Искренне Ваша, Марина Заленска.

Стало труднее (неужели это всегда случается с великими актерами?) вспомнить разницу между тем, что она творила, и тем, что думала. После того как она провозгласила своего друга, мистера Лонгфелло, величайшим поэтом Америки, она прервала свое турне, чтобы прочитать «Крушение „Геспера“» и сказать несколько добрых слов на его похоронах, и Богдан осмелился ее упрекнуть.

— Неужели ты действительно считаешь Лонгфелло таким же хорошим поэтом, как Уолт Уитмен? — воскликнул он.

— Я… не знаю, — сказала Марына. — Ты думаешь, я глупею, Богдан? Вполне возможно. Или просто становлюсь рабой условностей? Это меня вовсе не радует.

Наконец, ее позвали выступить в паре с Эдвином Бутом на его бенефисе в «Гамлете» в нью-йоркской «Метрополитен-Опера», и Марына пела песни Офелии под музыку, которую Монюшко сочинил для нее, когда она играла Офелию в Варшаве много лет назад.

— А, призрак моего отца! — прокричал Бут, когда Марына постучала в его дверь за час до начала спектакля; она хотела показать ему драгоценный оригинал партитуры. Он сидел в темноте, одетый в костюм Гамлета, и пил; она с трудом рассмотрела его худое, важное лицо. В гримерной пахло мочой. Она часто слышала, что он рос задумчивым, грустным ребенком, что его юность, когда ему приходилось прислуживать своему деспотичному, сумасбродному отцу, была горькой и что он так и не оправился после смерти любимой молодой жены через три года после женитьбы, за которой вскоре последовал постыдное деяние его младшего брата Джона Уилкса Бута. У Марыны были свои причины для уныния, но ни одна не могла сравниться с его невзгодами. Она больше не нарушала его одиночества.

Марына ощущала безмятежность. И надеялась, что дело не в старости. Каждый вечер, наложив грим и надев костюм, она выбирала какую-нибудь сцену и пыталась освежить чтение некоторых реплик: после этого она становилась спокойной, сосредоточенной, чуткой. Сидя в гримерной между двумя актами в ярко-красном кимоно поверх костюма (подарок японского посла в Вашингтоне, ее поклонника) и с шерстяным шарфом вокруг горла, чтобы не простудить голосовые связки, с сигаретой в маленьком золотом зажиме, приклепанном к кольцу, которое она носила на указательном пальце, Марына размышляла над доской, раскладывая карты величиной чуть больше ногтя… пока мальчик, вызывающий на сцену, не отрывал ее от игры.

Играя в одиночку, вы не жульничаете. Но не каждый расклад вас устраивает; вы сдаете и пересдаете их до тех пор, пока не получите расклад (например, два короля и хотя бы один туз), который дает вам больше шансов выиграть. Иногда она задумывалась, или что-нибудь планировала, или вспоминала, например Рышарда. Часто возникало вкрадчивое, коварное желание поиграть в другую игру. Пришли новости о Рышарде. Он женился. Первым написал Хенрик, а потом остальные. Ревность вспыхнула ярким пламенем. (Да, она была достаточно тщеславна, чтобы предположить, что он не сможет полюбить кого-нибудь еще.) Горечь сожаления прожгла сердце, затем злость охладила ее. (Ей даже в голову не приходило, что он мог жениться не по любви.) Она сдала самой себе карты. И проиграла. Если вы проигрываете, то вам приходится отыгрываться. Вы думаете: «Ну, еще разок». Но даже если выигрываете, вам все равно хочется играть дальше.