По крайней мере, Марына с удовлетворением узнала, что, если бы ей не была заказана карьера в Англии, поскольку она всецело посвятила себя игре на английском языке, она могла бы посостязаться с Терри. Но она не могла конкурировать с Сарой Бернар, которая должна была скоро приехать и выступить в «Гейети» на французском языке.

В тот день, когда Бернар и «Комеди-Франсез» под бурные аплодисменты давали премьеру «Федры», Марына отправилась на летние гастроли по английской провинции. Она предложила Розалинду и Джульетту, а также Офелию и Виолу, которых Браунлоу хотел представить в следующем лондонском сезоне, осенью; но у Марыны не было желания оставаться в Англии, добиваться более прочного успеха. Неужели, печально спрашивала себя Марына, она уже исчерпала отведенное ей число невыполнимых подвигов, которые способна совершить ее воля? Но даже если так, оставались почти невыполнимые подвиги. То есть просто очень трудные.

Благодаря приезду в Англию, Марына поняла, насколько проще было (но так ли просто это было?) одержать победу в Америке: стране, населенной людьми, которые верят в силу воли.

На званом обеде, данном в ее честь леди Уолсингтон, Марыну посадили рядом с выдающимся американским романистом и театральным критиком Генри Джеймсом, недавно переселившимся в Лондон, и мистер Джеймс спросил, не желает ли она выпить с ним чаю в следующий вторник в «Кафе-Рояль». Там он попытался сказать ей обиняком, что она, будем надеяться, не сочтет его хищной натурой, если… он запнулся, погладил аккуратную шелковистую бородку; он запинался уже несколько раз, с тех пор как они уселись за столик с мраморном столешницей.

— Если что, дорогой мистер Джеймс?

— Если я признаюсь в том, что можно назвать лишь большой заинтересованностью, если не сказать очарованностью, которую я испытываю как романист и (позволю себе доверить вам одну из своих заветных надежд) будущий драматург, так вот, в том, что я очарован актрисой как современным типом. Я говорю об актрисе не как о человеке, способном на необычную выразительность, которая в определенной степени сопряжена со склонностью рисковать, необходимой, подобно таким ценным качествам, как выразительность и смелость, для ее искусства, но об актрисе, современной актрисе, как самом ярком воплощении женского успеха.

Мистер Джеймс говорил с многозначительными ударениями, иногда в начале, но обычно в конце своих часто бессвязных предложений.

— Я не думаю, что добилась полного успеха в Лондоне, — сказала Марына. — По крайней мере, такого, на который надеялась, но я глубоко признательна за вашу сочувственную статью.

— Не торопите англичан, дорогая мадам Заленска. Боюсь, что вы немного испорчены нашей американской прямолинейностью. Несмотря на нехватку простора на этих компактных островах, здесь гораздо больше пространства: говорится одно, а подразумевается другое, они осторожны и бывают недоверчивы, они не любят прилагать много усилий, их можно назвать скорее немного туповатыми, чем слишком умными, они (как бы это сказать?) воздерживаются. Но я предрекаю вам, что они исправятся.

Вне всякого сомнения, он хотел казаться любезным.

— Англия не так расплывчата и уютна, как Америка, — заявил он. Он сам был по-хорошему расплывчатым и уютным, этот полноватый, многословный и бесспорно блистательный человек. — Бессмысленно, — говорил он воодушевленно, — сосредоточивать все внимание на различиях между Англией и Америкой, — которые он призывал Марыну рассматривать как «одно большое англосаксонское целое»… «Мистер Джеймс бывал в последнее время в родном Нью-Йорке? Он когда-нибудь ступал на землю Калифорнии? Конечно, нет».

— …одно большое англосаксонское целое, которому суждено до такой степени слиться, что настаивать на их различиях представляется праздным и педантичным, — говорил Джеймс, — и это слияние наступит тем скорее, чем охотнее мы будем принимать его как должное и считать жизнь обеих стран непрерывной или более или менее обратимой.

«Обратимой, возможно, для американцев, — подумала Марына. — Или для таких американцев». Своим акцентом, запинками, ригидностью и зловеще-непроницаемой вежливостью мистер Джеймс походил на настоящего англичанина. Впрочем, он писатель, и…

— Две главы одной книги, — произнес нараспев Джеймс, словно прочитав ее мысли.

— Или два акта одной пьесы.

— Совершенно справедливо, — сказал Джеймс.

Да, но только не для актеров. Она могла стать американской, но только не английской актрисой.

Она узнала старую американскую «песню», сочетание сильной воли и беззаветной веры. Генри Джеймс был американцем до мозга костей. Он умудрился воспитать в себе огромную силу воли.

Английский актер всегда мог переехать в Америку: многие так и сделали. Отец Эдвина Бута, Юний Брут Бут, который в молодости играл и соперничал с Эдмундом Кином на лондонской сцене, бросил жену и ребенка ради цветочницы с Боу-стрит и убежал с ней в Америку, где обрел новую семью, десятерых детей и сделал карьеру великого американского артиста. Трудно представить себе, что американской актер мог бежать в Англию и добиться такого же выдающегося успеха. Американцы, которых шумно приветствовали лондонские критики (как, например, Шарлотту Кушмен из предыдущего поколения с ее Порцией, Беатриче, леди Макбет и Ромео, которого она играла в паре со своей сестрой Джульеттой), не собирались оставаться в Англии.

Марына и Богдан возвратились в Америку после короткой поездки в Краков в конце августа. Неудача становится неудачей, только если ее признать таковой. Английская публика была очень радушной, сказала она суетливой, потной и крикливой толпе журналистов, поджидавшей у причала «Белой звезды». Да, кивнула она, был соблазн остаться в Лондоне. («Нет, нет! Прошу вас, джентльмены! Повторяю вам, я не говорила, что оставляю американскую сцену».) Но ей очень приятно (это было правдой) снова вернуться в Америку.

Америка — не просто другая страна. Если несправедливый ход европейской истории привел к тому, что поляк не мог быть гражданином Польши (а только России, Австрии или Пруссии), справедливый ход мировой истории создал Америку. Марына навсегда останется полькой — этого нельзя изменить, да она и не хотела. Но она могла, если бы пожелала, стать еще и американкой.

Она немедленно приступила к организации нового нью-йоркского сезона и еще одного турне по Соединенным Штатам. Не в силах простить Уорнока за то, что он в очередной раз оказался прав, Марына посоветовалась с Богданом и наняла нового ревностного личного импресарио с «прелестным» именем Ариель Н. Пибоди.

— Оно еще прелестнее, чем мы думали, — сообщила Марына Богдану. — Я вспомнила, как мистеру Уорноку нравилось его второе имя, и решила сделать мистеру Пибоди приятное. «Вы имеете в виду H.?» — воскликнул он. — Марына склонила голову, подражая Пибоди очень похожим голосом: — «Ах, вы будете смеяться, мадам Марина. Оно означает, — пауза, — мое второе имя, — широкий жест, поклон, — Нуль».

— Америка никогда не разочаровывает, — заметил Богдан.