Потом из-за бумаг показалась белая шапочка хихикающей медсестры. Видимо, старшая сестра или медсестра равного ей ранга, судя по трем черным полоскам на шапочке. У носа – родинка. Бульканье воды прекратилось. Перегнувшись через стол, мужчина увидел, что она сидит на круглом низком стуле, склонившись над невысоким пультом, снабженным компактным передающим устройством.

– Вы что-то ищете?

– Мне нужно узнать фамилию больной из восьмой палаты…

– Прошу прощения. – Она улыбнулась, покачав головой. – Если б я знала, что вы имеете отношение к охране, не стала бы вызывать вас по радио…

Взгляд ее, устремленный на халат мужчины, был преисполнен почтения. Зная о том влиянии, которым пользуется охрана, она беспокоилась все сильнее.

– За кого же вы меня приняли?

– За одного из тех типов, что часто проникают сюда. Ну, эти самые, которые уводят, – наслушаются магнитофонных записей и обезумеют…

– Магнитофонных записей?..

– Да, магнитофонные записи голоса той девочки. Кошачье мяуканье – что в нем хорошего, не пойму. Но людям нравится. Даже господин заместитель директора клиники и тот прямо без ума от него.

– Значит, эти записи продает ее отец…

– Но как они пронюхали? Ведь имени никто не называет.

– Она в самом деле больна?

– Больна-то она больна. Недавно кто-то увел ее, и за три дня отсутствия она укоротилась на восемнадцать сантиметров.

– Укоротилась?

– Таяние костей – очень неприятная болезнь. Вы поранились?

– Ничего страшного.

Выступившую на руке кровь мужчина смочил слюной и стер рукавом халата.

– Нельзя этого делать. Ну-ка, покажите.

Снова послышалось бульканье воды. Совсем рядом. Не видно ни опрокинутого стакана, ни упавшей бутылки. Старшая сестра сидела напрягшись и исподлобья смотрела на мужчину. Веки ее как-то странно покраснели.

– В чем дело?

– Мочусь. – Из-под юбки ее, задранной до бедер, выглядывал обложенный губкой огромный эмалированный горшок. – С мочевым пузырем неладно, не слушается он меня.

– Но это же неудобно, особенно когда ходишь…

– Конечно неудобно. Сейчас, например, на третьем этаже проводится очень интересный эксперимент. Все пошли смотреть, я одна осталась ни с чем… ничего не поделаешь… Стала резиновые трусы носить – не могу. Обливаюсь потом. Что это вы на меня уставились? Неприятно даже.

Но она продолжала улыбаться и не собиралась опускать юбку.

– Мне удалось, правда недолго, наблюдать эксперимент на третьем этаже.

– В холодильнике пиво.

Мужчина, смягчая улыбкой свой отказ, сделал отрицательный жест и вышел из комнаты – не слишком поспешно, чтоб не обидеть женщину.

В центре приемной, расставив ноги, стояла секретарша. Она как будто ожидала нападения и заняла оборонительную позицию. Падавший сзади свет лучился ореолом вокруг ее головы, лицо, остававшееся в тени, казалось совсем круглым. Она покачивала перед грудью пальцем, продетым в кольцо с ключом. Стальной ключ крутился, поблескивая на свету.

(Шум автомобиля. Наверное, приехал жеребец.)

Тетрадь III

Комната, где я сейчас нахожусь, расположена в подвальном этаже, оставшемся от старого, уже разрушенного здания клиники. Ливший со вчерашнего вечера дождь прекратился, сквозь щели в вентиляционной трубе пробивается полуденный свет. Только что я решил вернуться к своим запискам, используя вместо стола большой картонный ящик. Сколько времени мне удастся писать, не знаю. Когда солнце начнет клониться к западу, станет темно и работать будет невозможно, да и в том случае, если мои преследователи пронюхают, где я скрываюсь, записки придется оставить.

Смысл и цель записей в этой, третьей по счету, тетради совсем не те, что прежде. Предыдущие две заполнялись по поручению жеребца, а теперь заказчика нет. И нет необходимости стесняться, лгать, выгораживая себя. Я достаточно попортил крови жеребцу, так что эти мои записки ничего уже не прибавят. На этот раз я собираюсь писать правду, только правду. Предыдущие две тетради были донесениями о проведенном расследовании, теперь я обличаю. Я еще не представляю себе, кому дам прочесть их, но примириться со всем, что произошло, махнуть на все рукой не собираюсь.

Как раз напротив картонного ящика безмятежно спит, заложив между ног одеяло, девочка из восьмой палаты. От нее уже не исходит запах топленого молока – его забила вонь крысиного помета. Треск фейерверка, грохот музыкального ансамбля, вселяющие во всех веселье и бодрость, – наверху вот уже шесть часов подряд празднуют юбилей клиники, – перекатываясь здесь, в подземном лабиринте, вызывают какие-то сложные галлюцинации. Кажется, откуда-то доносится шепот, сдавленный смех – или все это чудится мне со страху?

Итак, начинаю писать, сохраняя стиль второй тетради.

Вчера вечером жеребец появился с опозданием и вначале не пытался даже скрыть раздражение. Едва подъехал его белый фургон, разверзлись небеса – хлынул ливень. Ветровое стекло покрылось сплошной пеленой воды, щетки не помогали. Жеребец хранил молчание, крепко вцепившись в руль, мужчина тоже молчал, потирая пальцами виски. Он писал с самого утра, и нервы его позеленели, как старая медная проволока. Жеребец опоздал на целых два часа, а успокоительные таблетки кончились.

– Куда поедем?

– Ко мне домой, я думаю, там мы будем чувствовать себя непринужденно.

Пепел разворошило ветром, и вспыхнул огонь. Жеребец – а он вел себя так, будто нет у него никакой личной жизни, – вдруг пригласил мужчину к себе домой. Тот насторожился, но любопытство пересилило. Он зевнул, широко раскрыв рот, – на глаза навернулись слезы.

Шел проливной дождь, и поэтому он точно не помнит, куда и какой дорогой они ехали. Вроде спустились вниз, потом поднялись вверх, повернули и, как ему показалось, выехали на ту же самую возвышенность, где стояла клиника, но только с другой стороны. Если он не ошибался, это была, скорее всего, западная оконечность возвышенности. Дорога, шедшая вдоль деревянных корпусов клиники, кончалась у отделения хрящевой хирургии – здесь машина и остановилась. Напротив находился оставшийся от старого больничного здания фундамент, заросший травой в рост человека, оплетенный ветвями, как памятник древности, а между зеленью виднелись провалы, ведущие в преисподнюю. Комната в подвальном этаже – это и есть нынешний мой тайник. Если пересечь развалины и двигаться дальше в том же направлении, попадешь на огромный, величиной в три бейсбольных поля, сухой пустырь, окружающий бывший армейский тир, – его-то жеребец и использовал для тренировок в беге. Однажды, пересекая с едой для жеребца этот пустырь, я чуть не свернул себе шею, разглядывая, как сверкают, точно драгоценные камни, разные строительные детали в лучах утреннего солнца, которое пробивалось сквозь разрушенную крышу тира. А в том лесу, на мысе, вдающемся в море, вполне подходящее место для новой жилой застройки.

На сочной, словно зеленое желе, траве, освещенной яркими фонарями, как фрагмент абстрактной живописи, высится