Иерархические отношения, подобные тем, что сложились в деятельности Сольнеса-строителя, сложились также и в его супружеской жизни. Сольнес говорит Хильде, что Алина относится к нему с глубоким чувством долга. Такое отношение было сформировано и узаконено патриархальной моралью эпохи. Да и в ритуале венчания женщине прямо предписывается быть покорной мужу.

Нелегко пришлось Алине, но она заставила себя смириться с этим. Жизнь Алины лишена малейшей свободы — это просто бесконечная череда обязанностей, которые довлеют над ее мыслями. Героиню мучают угрызения совести: она считает, что предала мужа и детей во время ужасного пожара, случившегося двенадцать-тринадцать лет назад. Смерть близнецов была прямым следствием этого пожара. Алина не выдержала холода и напряжения, заболела, и дети умерли, заразившись через материнское молоко. На протяжении всей драмы Алина в своем темном одеянии ассоциируется с чем-то застывшим и мертвым. Когда жизнь человека состоит из одних обязанностей, он превращается в «живого мертвеца». Никакой свободы для него не существует.

Сам Ибсен никогда не сомневался, что ощущение индивидом собственной свободы является важнейшим условием достойной жизни. Долг, обязанности для Алины не есть свободно и добровольно выбранная ответственность за близких или за саму себя. Эти обязанности превращаются в пустой ритуал, в бич, умервщляющий радость и саму жизнь. Поэтому отношения супругов Сольнес, показанные изнутри, придают драме столь мрачный характер. Супруги не могут откровенно говорить друг с другом, между ними растет взаимная подозрительность и непонимание. У Сольнеса возникает чувство неразрывной связи со смертью. Алина ощущает пустоту, оставшуюся после ее сгоревшего детства, из которого она так и не выросла. Ибо, как ни парадоксально, Алина скорбит не столько об умерших близнецах, сколько о потере своих детских игрушек и прочих вещиц в родительском доме, которые были ей особенно дороги.

Так супруги замкнуты каждый в свое прошлое — даже прошлое у них разное, даже в этом они не способны понять друг друга. Хильда, присматриваясь к их жизни и к их отношениям, понимает, что эти двое живут как бы в отдельных мирах, которые создали для себя. Еще она понимает, что они больше не могут жить по-настоящему. В решающий момент она делает из этого выводы и вторгается в их жизнь.

Таким образом, пожар — самый мрачный эпизод из прошлого супругов Сольнес. Для Алины он был катастрофой, а для Хальвара открыл широкие перспективы. Свой успех Хальвар строил на развалинах прошлого жены. Он ведь сам желал этого пожара, зная, что пожар откроет ему дорогу к процветанию.

Но все вышло не так, как рассчитывал Сольнес. Пожар начался не там, где Сольнес ожидал, — не в треснувшей трубе. Но как бы то ни было, пожар был для него желанным, и Сольнес, который верит в магическую силу желаний, говорит Хильде, что он виновен. С субъективной точки зрения он и вправду виновен. Объективно вины на нем нет. Но поскольку герой таков, каков есть, со своей верой в троллей и бесов, то его мучает совесть, и он не может избавиться от навалившегося на него страха. Сольнес страдает от приступов «головокружения». Как и в случае с Росмером, чувство вины лишает человека и свободы, и радости.

Конфликт супругов проходит через всё действие драмы, и мы видим двух несчастных людей, живущих без всякого доверия друг к другу, не способных проявить даже малую толику нежности и взаимопонимания. Несмотря на безнадежность таких отношений, Сольнес строит новый дом, надеясь, что Алине в нем будет лучше и жизнь их станет светлее. На самом деле они оба знают, что это пустая мечта. Новый дом станет для них только крышей и стенами, а не подлинным семейным очагом.

А ведь Сольнес много лет мечтал о собственном доме и о счастливой семейной жизни. Ради этого он и восстал против Бога десять лет назад в Люсангере. Именно тогда он решил, что не будет строить ничего, кроме домов. Позже он говорит: «Единственно благодаря пожару я получил возможность строить дома, семейные очаги для людей. Уютные, славные, светлые домики, где отец с матерью, окруженные ребятишками, могут жить в мире и довольстве… радуясь жизни, радуясь тому, что живут на свете… Особенно же тому, что составляют одно целое… и в великом, и в малом» (4: 238).

Но Сольнес понимает, что заплатил за это слишком высокую цену. Ему самому не придется испытать такого счастья — у него нет ни детей, ни родного очага. И все же он строит новый дом для себя и Алины. Он даже устраивает в нем несколько детских комнат, отлично зная, что у них никогда больше не будет детей. Тем самым Сольнес показывает, что не в силах избавиться от своей мечты, — невозможное кажется ему вполне достижимым. В нем живет сила утопии. В отличие от Алины, Сольнес — человек, который не может смириться, даже когда пустота бросается ему в глаза. Он — подлинно ибсеновский герой. Поэтому он оказывается гораздо глубже и интереснее, чем негативное и деструктивное начало, которое также проявляется в нем. Ибо он — нечто большее, нежели циничный делец и жалкий супруг.

«Люди реальности»

Пока «Строитель Сольнес» без особого труда воспринимался как драма, отражающая действительность в русле традиции так называемого натуралистического театра, который Ибсен обогатил своими предшествующими пьесами о современности. Как и в этих пьесах, действие начинается непосредственно перед тем, как латентный кризис выходит наружу. Первая реплика старого Брувика о невыносимости сложившейся ситуации относится и к конфликту поколений, и к конфликту между супругами.

Реалистическое прочтение драмы, кажется, не вызывает проблем — по крайней мере, до тех пор, пока Хильда фигурирует в роли адресата для откровений других героев. Ибсен, как и прежде, стремится изобразить «людей реальности». Он негативно отреагировал на попытку многих критиков прочесть «Строителя Сольнеса» как символистскую драму. В письме Эдварду Брандесу драматург благодарит его за отзыв о пьесе, который пришелся тогда весьма кстати: «Именно в этот раз мне особенно было важно показать своих героев по-настоящему четко, в ярком свете и подчеркнуть их свойства реальных людей — так же, как это сделали Вы».

Существуют и другие указания на то, что Ибсен резко отвергал попытки толковать драму в символическом или аллегорическом ключе. Особенно подробно мнение Ибсена на этот счет излагает Эрнст Мотцфельдт[100] в записях своей беседы с драматургом. Правда, источник не вполне надежен, так как реферат впервые был опубликован в 1911 году. Но все же он представляет интерес, и мы приведем некоторые отрывки из него — хотя трудно сказать точно, кому принадлежат эти высказывания: Ибсену или самому Мотцфельдту.

Так, Ибсен говорит: «Просто удивительно, сколько глубокомыслия и символизма приписывают мне. Так, в письмах меня спрашивают, не означают ли девять моих кукол девяти муз… Разве нельзя просто взять и читать то, что я пишу? Это вполне естественно, по-человечески. Я не пишу символически. Я изображаю лишь ту душевную жизнь, которая мне известна, — если хотите, занимаюсь психологией. Я изображаю настоящих, реальных людей. Ведь всякая более-менее значительная личность в душе непременно является хотя бы отчасти выразителем общих идей своей эпохи. Поэтому описание такой душевной жизни может показаться символическим. И как раз таких героев рисую я».