— Сударь, я обедаю с вами в последний раз. Бедняжка Дюбю, скоро ты от меня избавишься. Я доставила тебе столько хлопот, но потерпи еще чуть-чуть, и все закончится. Завтра ты сможешь съездить в Дране. Тебе хватит времени. К семи или восьми часам ты освободишься: не думаю, что у тебя достанет сил смотреть на мою казнь.

Все это она говорила хладнокровно, без всякого позерства. Время от времени убеждала Пиро поесть и бранила консьержа за то, что положил капусту прямо в горшок. Мари-Мадлен смущенно извинилась за отсутствие ножа, а затем попросила у Пиро разрешения выпить за его здоровье. Растроганный аббат решил отплатить ей тем же, хотя это был полнейший абсурд, учитывая ее положение. Но обоим хотелось подбодрить друг друга, не теряя при этом достоинства.

— Мадам, - сказал аббат в завершение, - завтра постный день, но предстоящие тяготы дают вам право на скоромную пищу. Если для подкрепления сил вы нуждаетесь в мясном бульоне, не следует этого стыдиться - дело тут не в разборчивости, а в насущной необходимости, и в данном случае церковные законы ни к чему вас 333 не принуждают.

— Мне все равно, сударь, - ответила она с долей иронии. — Пусть сегодня вечером мне дадут миску бульона пожирнее, а перед сном - еще одну.

Пиро объяснил ее хладнокровие христианским смирением и утешился этой мыслью, а распущенные волосы Мари-Мадлен, словно желавшей до конца насладиться своей красотой, счел признаком горького раскаяния. Она заговорила о своем муже. Клеман напоминал ей о молодости, лучших днях жизни, роскоши. Нежная интонация вызвала у аббата досаду, хотя он сам этого и не признал.

— Мадам де Бренвилье кажется совершенно равнодушной к собственной участи.

— Не судите слишком поспешно, сударь, - словно стегнув кнутом, возразила она. - Да и что вам известно о мадам де Бренвилье?

Пиро смутился, а она грубо потребовала писчие принадлежности: ей хотелось в последний раз заверить мужа в дружеских чувствах. Это было вызовом самому Пиро, сунувшему нос не в свое дело. Из-за выпитого ее раздирали противоречия.

«Мне хотелось бы заверить тебя в дружеских чувствах, которые я буду питать до гробовой доски. Прошу прощения за все, что совершила - и это при том, скольким я была тебе обязана. Я умираю честной смертью - меня погубили враги. Но я их прощаю...»

Аббат возразил, что слова о смерти и врагах плохо вяжутся между собой. Она рассмеялась:

— Почему же, сударь?.. Да, моей смерти добивались заклятые враги. Но разве простить их - не по-христиански?

В ответ он пробормотал что-то благочестивое, слегка удивив маркизу.

После полудня генеральный прокурор дважды присылал спросить, в каком состоянии пребывает арестантка и готова ли она сознаться перед судом в своих преступлениях, выдать соучастников, сообщить состав ядов и противоядий.

— Конечно, конечно... Все, что угодно, но только завтра...

По-прежнему опасаясь, что она передумает, Пиро уговаривал сделать признание сразу, но она перебила и заговорила о детях, которых не хотела принуждать к свиданию. Этому противилась ее гордость.

— Я все еще дорожу мирской славой и не вынесу подобного стыда.

Мирская слава... Серебряный герб с червонным полумесяцем и тремя черными трилистниками, оффемонские празднества, особняк рода Бренвилье, запряженные четверкой кареты: как восхищенно на нее смотрели, как преклонялись перед нею - Мари-Мадлен д’Обре, маркиза де Бренвилье!

— Задумываясь о себялюбии и любви к славе - краеугольных камнях моего естества...

Она расплакалась, как и приличествует раскаявшейся грешнице, и это успокоило Пиро. Впрочем, ненадолго: вскоре она уже заговорила об ужасных вещах.

— Даже сейчас, разговаривая с вами, я нисколько не жалею, что повстречала человека, знакомство с которым оказалось столь фатальным, и ценю его роковую дружбу, повлекшую за собой так много несчастий.

Она ни в чем не раскаивалась, а лишь с некоторым удивлением констатировала, что так же, как и Сент-Круа, приносила одни несчастья: он и она, она и он - зловещие близнецы, два исчадья Гекаты.

После ужина с Мари-Мадлен потрясенный аббат Пиро вернулся к себе и взялся за требник, но в мозгу так прочно засел образ женщины, с которой он провел весь день, что священник не мог сосредоточиться на чтении. Больше получаса топтался он на словах «Domine, labia mea aperies»[170], то и дело возвращаясь к началу. Аббат хорошо понимал, что не сдвинется с места, если не сконцентрируется, но, вопреки всем усилиям, заучивал службу более трех часов. Его душила тоска. Сострадание, любовь и скорбь смешивались со страхом за спасение, которым он так дорожил, не будучи в нем уверен. Стоя на коленях, облокотившись на край кровати и обхватив руками голову, аббат Пиро горько плакал: «О Господи! Я столь глубоко сострадаю ей, что дорожу ее спасением не меньше, чем своим. Я умираю ради нее ежеминутно и в той борьбе, что вынужден вести до самого окончания ее земного пути, прошу лишь об одной награде: дай мне узреть ее с Твоим венцом на челе!»

Он молился много часов подряд, но на рассвете все же забылся. Ему приснилось, что он с огромным трудом взбирается на крутую скалу, желая добраться до вершины и зная, что там ждет великое счастье. Пока он мучительно напрягал все силы, рядом кто-то невидимый умолял поторопиться, чтобы попасть в пещеру святой Марии Магдалины и вкусить неизреченное блаженство. При этих словах аббата охватил ужас, он окинул взором бескрайний горизонт и вдруг заметил, что висит на краю пропасти. Тогда он произнес темную и вместе с тем ясную фразу, смысл которой сводился к тому, что он недостоин этой пещеры, но и она не соответствует его сану. Затем, обмирая от головокружения, аббат Пиро попытался спуститься, но не сумел. Он вскрикнул и проснулся в слезах, обливаясь потом. Но священник все же отведал черных маслин из того сада: теперь в его бесцветной, ревностной жизни началось великое приключение - он наконец-то открыл страницу своей подлинной биографии. Такое не забывается.

В шесть утра Пиро вернулся в башню Монтгомери, где застал отца де Шевинье, который заканчивал молиться. Оглушенная вином и эмоциями, Мари-Мадлен хорошо выспалась. Она была в зеленовато-синем шелковом платье, и ее уже причесали. Арестантка пошутила:

— Ну вот, теперь у меня целых два исповедника. Один уверяет, что необходимо во всем сознаться, а другой твердит обратное. Так что я могу с чистой совестью поступать, как мне вздумается.

Священники смущенно переглянулись, а Мари-Мадлен со светской непринужденностью продолжила разговор, направив его в другое русло. В тот же миг послышались голоса у окошечка: арке-бузир пришел сообщить, что мадам де Бренвилье ожидают в Ла-Турнели для оглашения приговора.

— Ну сейчас, - надменно ответила она, - дайте нам договорить.