— Где Бойд? — сказал Билли.

Пес навострил уши и огляделся.

— Дурень ты, дурень.

Пес посмотрел в сторону дома.

— Его увез грузовик. Он не здесь.

Билли пустил коня вперед, пес пристроился следом, и они двинулись по дороге на север.

Незадолго перед полуднем вышли на большую проезжую дорогу на Касас-Грандес; на перекрестке он остановился, посидел в седле, озирая окрестности сперва на севере, потом опять на юге, но ничего не увидел, кроме неба, дороги и пустыни. Солнце стояло почти прямо над головой. Вынул ружье из пыльной кожаной кобуры, переломил ствол, вынул патрон и посмотрел со стороны пыжа, определяя, какого там номера дробь. Дробь была пятый номер, и он подумал, не зарядить ли патроном с картечью, но в результате сунул патрон с пятым номером обратно в патронник, защелкнул ствол, ружье сунул назад в кобуру и направился к северу по дороге на Сан-Диего; пес поплелся сзади, у самых копыт коня.

— Где Бойд? — сказал Билли. — Где Бойд?

Ту ночь он проспал в поле, завернувшись в одеяло, которым когда-то, давным-давно, снабдила его одна женщина. Еще бы милю, и пустыня кончилась: дальше шли приречные пахотные участки, и туда очень хотелось попасть коню. Билли лежал на прохладной земле и смотрел на звезды. Темный силуэт коня маячил слева, где он вбил кол. Время от времени подымая голову, конь заслонял ею горизонт — слушал, о чем поют созвездия, потом опять нагибал шею пощипать травы. Билли вглядывался в эти миры, которые так широко раскинулись, бледно светясь в несказанной ночи; он все пытался поговорить с Богом о своем брате, но постепенно уснул. Поспал, а потом проснулся посреди тяжелого, неприятного сна и больше заснуть так и не смог.

Во сне он вдоль какого-то хребта брел по глубокому снегу к темному дому, по пятам за ним шли волки, провожали до самой изгороди. Открывая клыкастые пасти, они прихватывали друг друга за бока, изгибисто струясь, обтекали его колени, бороздили носами снег, вскидывали головы, и тогда в морозном воздухе их выдохи окружали его клубами тумана; в лунной дорожке снег сверкал голубизной, волчьи глаза были как светлые топазы, а сами они — кто припадет к земле, кто заскулит, кто подожмет вдруг хвост, но больше ластились, а подошли к дому ближе — задрожали, оскалив белые-белые зубы и вывалив красные-красные языки. Дальше ворот не пошли. Всё оглядывались, озирались на темные силуэты гор. Он встал в снегу на колени, простер к ним руки, они касались его лица своими дикими мордами — коснутся и отпрянут, обдав теплым дыханием, пахнущим землей, душой земли. Когда последний из них вышел вперед, остальные стояли поодаль полукругом, и глаза их были как огни рампы, за которой мир, рассаженный рядами, а потом они развернулись и покатили прочь, махами помчались по снегам и среди снежной круговерти исчезли в зимней ночи. В доме спали его родители, и, когда он юркнул в постель, Бойд повернулся к нему и прошептал, что ему приснился сон, в котором Билли сбежал из дома, он проснулся, увидел пустую постель и подумал, что сон был в руку.

— Спи, засыпай, — сказал Билли.

— Ты не сбежишь, не бросишь меня, а, Билли?

— Нет.

— Ты обещаешь?

— Да. Я обещаю.

— Что бы ни случилось?

— Да. Что бы ни случилось.

— Билли!

— Спи, засыпай.

— Билли!

— Ш-ш-ш. Их разбудишь.

Все бы ничего, но в этом сне Бойд тихо сказал ему, что их уже не разбудишь.

Долго, долго он ждал рассвета. Встал, прошелся по пустынной прерии, посмотрел на восток, не светает ли. В сером преддверии дня на акациях заворковали голуби. С севера налетел ветер. Билли скатал одеяло, доел последние тортильи с крутыми яйцами, которые женщина дала ему в дорогу, поседлал коня и пустился в путь, как раз когда солнце полезло из-под земли на востоке.

Не прошло и часа, хлынул дождь. Билли отстегнул привязанное сзади одеяло, набросил на плечи. Видно было, как дождь белесой стеной мчит через пустыню, и тут же он замолотил по плоской серой глине bajada,[485]которую Билли как раз пересекал. Конь упорно брел дальше. Пес рядом. Все они имели вид тех, кем и были, — отверженных, пришельцев в чуждом мире. Бездомных, загнанных, истомленных.

Ехал весь день по широкой barrial,[486]разделяющей поля у реки, потом по длинной прямой дороге, ответвившейся на запад. Дождь ослабел, но не прекратился. Накрапывало целый день. Дважды он замечал впереди, в прерии, всадников, останавливался, но всадники ехали своей дорогой. Вечером перевалил через железнодорожную ветку и оказался в пуэбло Мата-Ортис.

Остановил коня у двери маленького синего магазинчика, спешился, привязал коня к столбику, вошел и оказался в полутьме. Услышал обращенный к нему голос. Женский. Спросил, нет ли у них в деревне врача.

— ¿Médico? — переспросила женщина. — ¿Médico?[487]

Она сидела в кресле у торца прилавка с чем-то похожим на мухобойку в скрещенных руках.

— En este pueblo,[488]— сказал он.

Она посмотрела на него долгим взглядом. Будто пытаясь убедиться в том, что он действительно болен. Или ранен. Она сказала, что ближе, чем в Касас-Грандес, он доктора не найдет. Затем она привстала с кресла и, закричав «кыш, кыш», принялась махать на него своей шлепалкой.

— Что такое, мэм? — сказал он.

Смеясь, она повалилась обратно в кресло. Приложив ладонь к губам, покачала головой.

— No, — сказала она. — No. El perro. El perro. Dispensante.[489]

Он обернулся и увидел, что в дверях стоит пес. Все еще смеясь, женщина тяжело поднялась, потянувшись к старым очкам в проволочной оправе. Установила их у себя на переносице, взяла его за руку и повернула к свету.

— Gúero, — сказала она. — ¿Busca el herido, no?[490]

— Es mi hermano.[491]

Постояли молча. Его руку она не отпускала. Он попытался заглянуть ей в глаза, но стекла очков давали блики, к тому же одно стекло было тусклым от грязи, как будто она вообще этим глазом не видит, а потому и не находит нужным его протереть.

— ¿El vivía?[492]— сказал он.