– Нет, я их не возьму, – торопливо произнес он.

– Я знаю, нечестно с моей стороны просить вас об этом, ведь я еврейка.

Его вполне могли посадить в тюрьму лишь за то, что он согласился бы отправлять ее письма.

– Дело не в этом, – возразил он. – Совсем не в этом, фрау Нойман. Вы не должны…

– Я бы попросила кого-нибудь другого, – продолжала она, – но мы же… Никто здесь не думает, что мы останемся. Мой муж мертв, герр Пергер, и я тоже скоро умру. Вы же видите, я совсем одна в этой комнате: не будь я при смерти, ко мне давно подселили бы кого-нибудь.

И она грустно улыбнулась, из последних сил, то есть она надеялась, что у нее вышла именно улыбка. Ведь она так давно не улыбалась, что даже забыла, как это делается.

– Пожалуйста, не откажите мне в этой последней любезности, ладно? – попросила она. – Не ради меня, но ради моих сыновей, хорошо? – Какое счастье, что этот пожилой человек хорошо относится к Штефану. – Отправляйте им по одному письму в неделю, чтобы они знали: со мной все в порядке.

– Но ведь вы могли бы…

– Пусть они заботятся друг о друге и начинают новую жизнь в Англии, а не переживают из-за меня. – Эти слова она произнесла шепотом, так ей было больно, и не только телу, но и душе. – Последнее письмо написано чужой рукой, в нем сказано, что я умерла, – выдавила она. – Они знают, что так будет, Штефан знает, и им будет больно, если я уйду и никто не напишет им об этом.

Старик нерешительно потрепал свою бородку:

– Но… Как же я узнаю, когда его послать?

Рахель молча смотрела на него. Совсем уже старик, глаза за круглыми стеклами очков слезятся, как у всех в старости. Если она объяснит ему сейчас, он наверняка откажется. Как и любой на его месте. А ведь он стар и, кажется, должен бы все понимать.

– Фрау Нойман, вы… – Его ладони легли на ее руки, на письма, которые она держала. – Вы не должны…

– Герр Пергер, если я что-то и должна в этой жизни, так это позаботиться о том, чтобы мои сыновья выросли и стали взрослыми людьми. – Твердость, с которой прозвучал ее голос, поразила ее саму, не только его, и она продолжила мягче: – Вы и представить себе не можете, как я благодарна вам за то, что именно вы дали мне такую возможность. А теперь, прошу вас, оставьте меня наедине с радостной вестью, которую вы мне принесли. – И она вложила письма в его руки.

– Они без адреса, – сказал он.

– Я не знаю, где они будут, но, может быть, вы не откажетесь вложить их в ваши письма к Зофи и предупредите ее, что делаете это от моего имени, потому что мне слишком тяжело писать? Думаю, Зофи всегда будет знать, где Штефан.

Опять эти слезы. Но разве сможет эта странная девочка сделать так, чтобы сбылись все надежды, которые она вкладывала в Штефана и Вальтера?

– Завтра я еще приду, – пообещал Отто Пергер. – Принесу вам поесть. Вам нужно питаться, фрау Пергер.

– Прошу вас, не надо больше из-за меня беспокоиться. Только отправляйте письма.

– Но ведь вам нужны силы. Ради своих сыновей вы должны быть сильной.

– Ничего, обо мне позаботятся соседи, а вы только зря подвергнете себя опасности, если станете сюда приходить.

Он внимательно поглядел ей в лицо. Он все понял. Она прочла это по его глазам за толстыми стеклами очков, почувствовала по тому, как стиснули его пальцы пачку писем. Он и хотел знать наверняка, и в то же время не хотел.

Она выдержала его взгляд. Это было необходимо. Если она поддастся и опустит глаза, он снова придет, а так ему не захочется возвращаться сюда, спрашивать.

– Хорошо, тогда через пару дней, – сказал он.

– Нет, – ответила она, – пожалуйста, только письма, больше ничего не надо.

– Но когда я получу весточку от Зофии Хелены, вам ведь тоже захочется узнать, что она мне пишет. Как и мне будет интересно, что сообщают вам Штефан и Вальтер.

Она кивнула, опасаясь, что иначе он никогда не уйдет. Теперь, когда письма у него в руках, надо выпроводить его во что бы то ни стало. Что она будет делать, если он вдруг передумает? А если она сама передумает? Вот до чего ее довел этот разговор о сыновьях.

Он нехотя встал, но, дойдя до обшарпанной, убогой двери, обернулся. Она закрыла глаза, делая вид, будто не в силах побороть сон.

Когда дверь за ним тихо затворилась, Рахель вынула из ящика последний конверт с фотокарточками Штефана и Вальтера. По очереди она прижалась губами к родным лицам, раз и еще раз.

– Вы такие хорошие, мои мальчики, – прошептала она. – Такие хорошие, вы дали мне столько любви.

Спрятав оба снимка у себя на груди, под одеждой, она вынула из конверта небольшой сверток, развернула его, и ей на ладонь легла опасная бритва – последняя бритва Германа.

Январь 1939 года

Штефан сел на койку Вальтера:

– Эй, Вальт, вставай, пора! Все давно ушли. – Он потянул с братишки одеяло. – Новый день наступил, Новый год!

Вальтер рывком натянул одеяло себе на голову.

– Мы и так уже пропустили завтрак, – сказал Штефан.

Первый завтрак 1939 года. Всего через несколько недель Штефану исполнится восемнадцать. А что потом? Если какая-нибудь семья не возьмет их с Вальтером до его дня рождения, то каковы шансы, что это случится позже?

– Петер не голодный, – буркнул Вальтер из-под одеяла. – Петер говорит, что завтракать слишком холодно.

«Умный кролик», – подумал Штефан, а вслух сказал:

– У меня есть новое письмо от мамы.

Почтовое отделение лагеря, расположенное в углу большой комнаты главного здания, по воскресеньям не работало, но Штефан получил письмо накануне и решил приберечь его до дня посещений, когда уедут потенциальные родители. Для детей это был день сплошных мучений: с утра до вечера они должны были сидеть на одном месте и вежливо отвечать на вопросы незнакомых взрослых, от которых зависело, появится у них какое-нибудь будущее в этой стране или нет. До сих пор на них с Вальтером никто не обращал внимания. Хотя сегодня всего лишь их третье воскресенье в лагере, а в прошлый раз почти никто не приходил, из-за Рождества. В Вене сейчас большая рождественская ярмарка, на улицах продают имбирные пряники и глинтвейн, люди со всей страны едут взглянуть на большую нарядную елку на Ратхаусплац. Дома у Нойманов тоже всегда украшали елку – серебряные и золотые игрушки, большая соломенная звезда на верхушке, огоньки, – а в канун Рождества все домашние обменивались подарками и пели «Stille Nacht! Heilige Nacht!»[22]. Англичане тоже поют эту песню, мелодия та же, только слова совсем другие. Ребята из колледжа возле лагеря научили их английским словам, для практики языка. Интересно, с кем в этом году пела эту песню мама и пела ли вообще?