– Рашид, что случилось – то случилось. Ты ничего не изменишь. Но нельзя позволить несчастью погубить себя.

Он снова не ответил, словно не слышал ее слов, и продолжал курить, глядя перед собой.

– Рашид! Я понимаю, как тебе тяжело, но ты не должен сдаваться. Попробуй найти в себе какие-то силы.

Он поднял голову и бросил на нее взгляд, показавшийся в первый момент вопросительным: «Ты действительно понимаешь это?» Но Лейла быстро отвела глаза. Под его взглядом она неожиданно почувствовала себя соучастницей преступления, жертвой которого он оказался. Лейла встала:

– Я посмотрю, как там Фарес.

Он промолчал. Ее голос, разговаривающий с ребенком, донесся до него из соседней комнаты. Потом она играла с малышом и рисовала что-то на бумаге. После этого голоса смолкли, и Рашид вновь погрузился в свою напряженную тишину.

После этого Лейла приходила еще, но каждый раз находила его в прежнем состоянии. Казалось, дни были не властны над ним, и он стал затворником одного мгновения. После тщетных попыток вызвать его на разговор Лейла шла к ребенку, спрашивала, не голоден ли он, и мальчик отвечал, что папа его накормил. Проведя с ним некоторое время, она вновь возвращалась к Рашиду, чтобы повторить свои попытки. И каждый раз уходила, ничего не добившись и не зная, чем ему помочь.

А Рашиду во мраке его беспросветного одиночества то и дело слышался звонок в дверь, и он, сгорая от нетерпения, открывал и видел улыбающееся лицо Лейлы, а где-то вдалеке раздавался другой звук, – слабый, словно доносившийся из-под развалин голос, он спрашивал: «Почему ты меня не любишь?»

Постепенно он стал ездить на работу, где проводил несколько часов, пока на него не нападала тоска. Тогда он торопливо уезжал домой, задыхаясь, чтобы вновь предаться одиночеству и печали. Казалось, он ожидал наступления конца, но не знал, каким он должен быть.

Однажды – это было спустя три месяца после смерти Галины – Рашид вышел на улицу в конце рабочего дня. Моросил дождь. Сев в машину, он поехал, не выбирая маршрута. Вдруг заметил, что проезжает по хорошо знакомой улице: здесь находилось студенческое общежитие, где он прожил все годы учебы. Рашид убавил скорость и, отъехав вправо, остановился. Не выходя из машины, долго всматривался в улицу сквозь мрак своей печали. Потом он вдруг увидел себя шагающим по противоположному тротуару, – свободным, еще не знакомым с Галиной, спешащим, уверенным в себе, полным идей, которые собирался обсудить на ближайшем партийном собрании. С сердцем, бьющимся от мечты, с глубоким спокойствием на душе и лицом, светящимся, как надежда.

Он смотрел в темноту и видел себя на противоположном тротуаре, шагающим туда и обратно и ведущим оживленный и громкий спор. Он даже услышал обрывки слов, смех, разговор о встрече, увидел себя машущим кому-то, стоявшему наверху в окне: «Завтра, в семь вечера». Он попытался вспомнить, что ему нужно было сделать в то «завтра» в семь вечера, и не мог. Но подтвердил стоявшему в окне еще раз: «Точно! Завтра в семь вечера». А потом повернулся и ушел – твердыми, уверенными шагами. Звук этих шагов стоял в воздухе, пока не пропал совершенно и не исчез в темноте тротуара, погруженного в мечты. Тротуара, уходящего протяженностью в годы и дни умчавшегося времени, которое никогда не возвратится.

И в этот момент Рашид неожиданно понял, что не только Галина изменила ему, – он сам изменил себе в первую очередь, и не единожды, а многократно.

Он заблуждался, считая себя победителем, держащим жизнь за глотку.

В действительности он не переставал приближаться к собственному крушению.

Горечь охватила его, и он, упав на руль, затрясся в рыданиях. Когда поднял голову, улица опустела.

Рашид завел мотор и поехал, сам не зная куда. Доехав до Невского, остановил машину. Выйдя из нее, пошел пешком. Недавно нахлынувшие мысли не оставляли его. В воздухе стояло холодное уныние – под стать серому вечеру.

Рашид стал разглядывать город. Ленинград, куда он приехал шестнадцать лет назад, полный надежд… В первое время он был уверен, что не уживется здесь. Помнится, стояла осень, и все вокруг окрасилось в серый цвет: и бледное небо, и вода в реке, и дома, и статуи, и даже воздух. Все выглядело серым, холодным и чужим, и во всем чувствовалась какая-то гордыня. Город словно говорил: «Стой на месте, соблюдай дистанцию и не приближайся». Эти величественные, примыкающие друг к другу здания, каждое со своей неповторимой архитектурой и орнаментом, своим гордым спокойствием внушали Рашиду трепет.

Он не знал, когда эта серая мощь захватила его и пленила своим странным очарованием.

На углу Невского и набережной Мойки он зашел в Литературное кафе. Он не был здесь восемь лет. С того вечера, когда приходил сюда вместе с Лейлой.

На этот раз ему не пришлось стоять в очереди. В кафе произошли существенные перемены: изначальное место кафе теперь занимали два магазинчика – в одном из них продавались сувениры, во втором – цветы. Между ними тянулся проход с лестницей, ведущей на второй этаж. У окна, выходящего на улицу, стоял круглый стол, за которым сидел вырезанный из камня Пушкин. Вид поэта показался Рашиду жалким, словно великий лирик был изгнан со своего места и посажен у входа напротив сувенирной лавки в роли швейцара, зазывающего посетителей и туристов.

А само кафе переселилось на второй этаж. Рашид поднялся по лестнице, все еще глядя на Пушкина, сидящего за столом с пером в руке и смотрящего в никуда.

Он занял один из столиков. И не увидел в зале скрипачки. Все столики были покрыты темно-зелеными скатертями, окна прятались под тяжелыми, тоже зелеными шторами, кафе стало темным и неуютным, словно здесь приготовились к траурному вечеру.

Никто не обратил на Рашида внимания, но он почувствовал, что и этот зеленый цвет, и тусклое освещение, и унылая зеленая тишина созвучны его переживаниям, и даже Пушкин, сидящий у входа, понимает и сочувствует его страданиям. А может, не только понимает, но и видит его насквозь, как есть, – истекающей кровью жертвой. Как истекал кровью когда-то он сам, пока не умер.

Рашид заказал рюмку водки и овощной салат. Выпил водку, но салат не съел. Заказал еще водки, потом – еще.

И увидел себя сложившим руки на столе и смотрящим вниз, в попытке скрыть волнение.

Тогда, много лет назад, ему казалось, что он забыл о Галине. И неожиданно переполнился любовью, словно печальный голос скрипки звучал лишь для них двоих – его и Лейлы. Этот голос будто говорил за него, и не нужно было слов, а достаточно было лишь поднять голову и взглянуть в лицо Лейлы. Поднять голову в тот момент, когда между ними тянутся струны, дрожат, даже не по воле музыкантши, а от его, Рашида, дыхания, ударов его сердца, словно рассказывая историю его души, и ему нужно всего лишь поднять голову, чтобы она все поняла.

Он медленно, неуверенно поднял голову, будто говоря: «Я люблю тебя, Лейла».

И взглянул на нее.

И увидел, что она, подперев щеку рукой, смотрит вверх, на скрипачку. Несколько мгновений он глядел на нее с надеждой, что она повернется к нему, но этого не произошло.