И хрен бы с ним, с этим ПМ. Пусть каждый верит в то, во что хочет. Моржов, как атеист, не возражал. Но в ипостаси идеологии Пиксельное Мышление превращалось в гламур, а в гламуре его любимое занятие – изображение обнажённых женщин – выглядело банальной эротикой, если даже не порнографией. Моржову это было неприятно, но он бы стерпел, перемогся, ограничился бы циклом «Изгибы» и обошёлся без цикла «Ветер и юбки». Хуже было то, что при Пиксельном Мышлении вообще весь порядок жизни превращался в порнографию. В ДП(ПНН). Короче, в сплошную блуду.

Милена молчала, и Моржов тоже молчал.

А что он должен был сказать Милене? «Позор!» – и раскрыть ей глаза? У него, у Моржова, не получится. В желании благ он не видел ничего предосудительного, а выбор своего мужчины, вопреки всем тендерам, Моржов считал главным выбором в жизни женщины. И жаль, что Милена сделала ставку на Манжетова, а не на него. Если бы Милена мыслила не пиксельно и по-настоящему выбирала между ним и Манжетовым, Моржов на её глазах распотрошил бы Манжетова на восемь Чебурашек. Но в пиксельном мире, желая взять Милену, Моржову придётся выстраивать свою пиксельную иерархию, чтобы в её ценностях Манжетов оказался хуже него.

С Сонечкой всё было просто. Моржов сказал ей: «Нельзя!» – и Сонечка послушалась. С Розкой получилось посложнее: пришлось поиграть с Сергачом в поддавки. Но Милена – не Сонечка и не Розка. На Милену не цыкнешь, как на Сонечку, и не ткнёшь её носом в дерьмо, как Розку. Зато Милену можно спровоцировать. Сыграть на её тяге к пиксельной справедливости. Не зверь же Милена. Хороший и порядочный человек. И даже ведь не дура, хоть и рассуждает только в формате ПМ. Пиксели – это всего лишь форма организации мышления, а не его содержание. В пиксель можно обратить и очень умную мысль, и давно захватанную банальность (правда, в виде пикселя умная мысль через какое-то время тоже станет захватанной банальностью, но это уже другая проблема). А Милена всем хороша. Одна беда – мозги набекрень.

Дорога подошла к заброшенной ферме. Несколько длинных одноэтажных зданий из белого кирпича стояли посреди заросших бурьяном мусорных куч. Выбитые окна казались ввалившимися от страсти глазами, а разруха – свидетельством непонятного исступления, когда окружающий мир безразличен. Дорога проскользнула между котлованом, на дне которого пылала лужа, и остовом комбайна с торчащими ржавыми бивнями. Казалось, что это не комбайн, а скелет древнего мамонта, которого упыри хотели выкопать в карьере у деревни Цепочкино.

– Давайте передохнём, – предложил Моржов Милене. – Вон там, на плите, наверное, можно посидеть.

Они подошли и уселись на бетонную плиту напротив одного из строений. Сквозь дыры в крышах и сквозь пустые окна носились какие-то птички, всполошившиеся от появления людей. Моржов придвинулся поближе к Милене.

– Давно хотел это сделать, – сказал он, наклонился и нежно поцеловал Милену в щёку.

Милена опустила голову, скрывая довольную улыбку понимания.

– Боря, у вас же там с Розой какие-то отношения, – игриво и укоризненно напомнила она.

– А у вас там с Сашей какие-то отношения, – в тон ей ответил Моржов.

Милена вздохнула и посмотрела на Моржова.

– Ведь вы всё уже знаете, Боря, – сказала она виновато и с сожалением.

– И вы теперь всё знаете, – ответил Моржов.

– Тем не менее… Не надо ничего. Хорошо?

– Не хорошо, – тотчас насмешливо возразил Моржов, вытащил сигареты и принялся закуривать.

Милена ждала.

– А почему у нас решения принимают женщины? – наконец спросил Моржов, щурясь от дыма и солнца.

– Потому что очень немногие мужчины способны на это, – спокойно пояснила Милена.

Нагло улыбаясь, Моржов пожал плечами.

– Достаточно одного. И я могу указать на него пальцем прямо сейчас.

– Третий раз встречаемся, а как зовут тебя – не говоришь. – Алёнушка хмыкнула. – Шпион ты, что ли?

– Борис, – представился Моржов.

Сейчас он заказал Сергачу именно Алёнушку, а не любую девчонку, какая подвернётся. Чёрт его знает почему. Хотелось увидеть её, и всё. Не надо никаких новых знакомств. Так, наверное, человеку, имеющему свой дом, иногда хочется просто отключить телефон, запереть дверь и задёрнуть шторы.

Несмотря на то что в Троельге прямо при Моржове Сергач не по-детски облажался, Алёнушку он всё равно привёз сам. Для него деньги были – одно, а самолюбие – совсем другое, и одно с другим не пересекалось. Правда, забирая деньги за Алёнушку, Сергач гримасничал и подмигивал больше обычного, словно всеми своими ужимками намекал: «Ну, Борян, мы и намудили тогда… Я потом уссался – не могу!»

– А куда мы пойдём? – спросила Алёнушка, оглядываясь.

Они стояли на набережной Пряжского пруда.

– Суббота, все блядские места заняты, – сказал Моржов.

– Опять, что ли, на велике кататься будем?

– Нет. Сегодня – на лодке.

– Ты чего? – испугалась Алёнушка. – Какая лодка? Я плавать не умею! Я на лодке трахаться не буду!

– Можно подумать, ты на велике трахалась, – буркнул Моржов. – Мы просто так поплаваем, без траханья. Я же импотент-извращенец, ты забыла?…

Моржов чуть не шлёпнул сам себя по затылку – ну кто его за язык-то тянет?…

– А-а, – с облегчением припомнила Алёнушка, – точно. Я забыла. Чо, всех-то не запомнишь ведь.

Моржов приобнял Алёнушку за талию и повёл вдоль чугунной ограды к будке лодочной станции. Город Ковязин погружался в вечер, как «Титаник» в Атлантику. Темнота заливала низины и лощины, а сверху, на Семиколоколенной горе и на Чуланской горе, громоздились дома, пока ещё празднично освещенные закатом.

Солнце спустилось, и небо без него казалось просторным, как скошенное поле. Где-то на его опушке золотились два облачных стога. Математическая безжизненность расчищенного неба навевала мысли о баллистике и полигонах. От асфальта пахло нефтяным теплом, как от танка, остывающего после марш-броска. По набережной в ряд стояли шатры летних кафе, словно армейские палатки на полевых учениях. Надрывался шансон: «Мы с братвой на всех делили пайку, ты летала с кумом на Ямайку…» Обилие бритых молодых людей призывного возраста вкупе с общей военизированностью создавало ощущение какой-то озлобленной обречённости на увеселения, которые ничем хорошим не кончатся.

В городе Ковязине лодочной станцией заведовал вечно пьяный тип по фамилии Сенокосов. Сенокосова всегда раздирали пополам непримиримые противоречия. Если он не сдавал в прокат лодки, надувные матрасы и пляжные лежаки, то у него не было денег бухать. Но если он сдавал в прокат и получал деньги, то сразу впадал в запой и забывал забрать инвентарь. Поэтому вокруг Сенокосова паслись разнообразные соратники – как для дела запоя, так и для дела запоминания.

Моржов открыл дверку будки и заглянул, слегка пригнув голову под слой сигаретного дыма. Сенокосов и соратники плотной кучей сидели вокруг столика с бутылками – они уже оприходовали моржовские деньги за прокат.