В литературе и журналистике того периода прослеживается постоянная тема: мечта об уходе от прогнившей, сосредоточенной на своих проблемах городской интеллигенции к деревенской, традиционной, неиспорченной русской жизни. Со времен Достоевского, с 1860-х годов, концепция «русскости» не удостаивалась такого внимания официальной культуры. В 1996 году был даже создан комитет по изучению «национальной идеи» (не слишком в этом преуспевший). Русских призывали воспрянуть духом и вновь гордиться своим загадочным народом, огромными пространствами, а космополитические ценности горожан приравнивались к трусости и предательству. Москва 1990-х напоминала чеховскую пьесу «навыворот»: не городская буржуазия вторгается в усадебную идиллию русской аристократии, а провинциальные стальные короли, западносибирские нефтяные бароны, оптовые торговцы консервами из Краснодара и Тюмени захватывают столицу, вытесняя интеллигентских снобов из обжитого центра Москвы. Их традиционное место на социальной лестнице постепенно захватывали богатые провинциалы с ограниченным мировоззрением и неограниченными средствами.

Интеллигенция, чьим долгом с XIX века была критика установившихся порядков, стала основной силой, добившейся краха коммунизма, но с крахом коммунизма исчезло влияние самих интеллигентов. В новом мире, где все решали деньги, не было места для идей. Ученые вынуждены были работать в нищенских условиях или эмигрировать, писатели, обладавшие прежде непререкаемым моральным авторитетом, продавали теперь свои услуги тому, кто больше даст, – и это «больше» было не слишком большим.

Для Дугина, как и для большинства интеллектуалов этого призыва, поиск богатого покровителя был уже вполне общепринятой нормой. Как выразился Эскин, «у любого российского интеллектуала имеется своя цена». Многие недавно разбогатевшие россияне сочли полезным держать при себе парочку интеллектуалов, это возвышало их над заурядными, не видящими дальше своего носа провинциальными плутократами. Дугин, с его опытом существования в столичной богеме, не страдал провинциальной застенчивостью и легко преодолевал присущее москвичам высокомерие. С новым покровителем он был неизменно вежлив, хотя было заметно, что едва Гаглоев разговорится на публике, как Дугин ловко меняет тему.

Коррумпированность и коммерциализация интеллигенции, обзаведшейся клиентами среди «новых русских», стала основной мишенью для самого уморительного из российских сатириков Виктора Пелевина. В замечательном романе «Generation „П“» (і999) он рассказал историю рекламщика Вавилена Татарского, служебные обязанности которого заключались в переводе западной рекламы на язык «русского менталитета», – трудно было бы лучше изобразить всеобщую ошалел ость от превращения страны в потребительский рай. Правда, с точки зрения среднего москвича, облик столицы не так уж изменился за несколько лет после падения коммунизма, разве что господствовавшие над городом символы советской власти (статуи Ленина, Маркса и Дзержинского) сменились огромными билбордами и рекламными растяжками. На берегу Москвы-реки вознесся, призрачно нависая над Кремлем, логотип «Мерседеса» – заключенный в круг знак, похожий на пацифик; на Пушкинской площади памятник великого автора «Евгения Онегина» померк на фоне гигантского синего логотипа «Нокии», укрепленного над золотыми арками «Макдоналдса».

«Generation „П“» превратилось в размышление о брендах, воплощающих новую официальную метафизику бывшего СССР, о западной культуре консьюмеризма и почти маниакальном увлечении ею в постсоветской России. Действие романа разворачивается на фоне упадка 1990-х годов, когда поколение Пелевина увидело, как «империя зла», в которой томились их родители, превращается в «банановую республику зла, которая импортирует бананы из Финляндии». Общество потребления подается как высокотехнологичный вариант тоталитарного контроля умов – на смену плохо работающему советскому авторитаризму пришло нечто более злобное и опасное. Если Михаил Булгаков высмеял советский литературный истеблишмент 1930-х годов в романе «Мастер и Маргарита», где по сталинской столице носятся Сатана и громадный кот с револьвером, то Пелевин изобразил Москву сюрреалистическим симулякром, состоящим из рекламы, клубного «оттягивания» с наркотиками и мифологии нового Вавилона, в которой шаманские глубины приписываются заурядным маркетинговым приемам.

Сюрреалистический ландшафт «Generation «П»» заполняло множество двойников реальных фигур, среди них – волшебник Фарсук Сейфуль-Фарсейкин. Он появляется в романе в роли малозаметного телекомментатора, но в итоге оказывается верховным жрецом оцифрованного мира новых СМИ, пиара и контроля мозгов. Ключ к «подлинной» личности Фарсейкина – «знаменитое пенсне», с которым он никогда не расстается. Для знатоков пелевинской Москвы было очевидно: человек в пенсне – не кто иной, как кремлевский политтехнолог Глеб Павловский. Этому человеку, пародируемому в романе Пелевина, Россия более, чем кому-либо другому, обязана своим постмодернистским симулякром политики.

Павловский – несомненно, уникально талантливый политический деятель – был причастен практически ко всем выборам с 1996 года. Более того, он давал понять – неважно, правда ли это, хотя во многом и правда, – что стоит за всеми крупными интригами той эпохи. Я никогда не видел на нем пенсне, но сдвинутые на самый кончик носа очки всегда присутствовали. Репутация тайного распорядителя кремлевского пиара утвердилась в 1996 году, когда он с небольшой группой «политтехнологов» осуществил немыслимое: добился переизбрания Бориса Ельцина на пост президента. Вскоре он поможет осуществить передачу власти Владимиру Путину.

Павловский – бывший диссидент, есть в нем темная, меланхолическая струна. Прежние знакомые считают, что его цинизм связан с мучительным опытом диссидентской поры: в 1974 году Павловский и несколько членов его диссидентского кружка в Одессе были арестованы КГБ за распространение антисоветской литературы. На допросе Павловский дал показания против своего товарища Вячеслава Игрунова. На суде он пытался отказаться от этих показаний, но в итоге был освобожден, а Игрунова поместили в психиатрическую больницу. Теперь Игрунов говорит, что никогда не держал на Павловского зла: «Он сделал ошибку, признал ее и пытался исправить. Да, он отправил меня за решетку, но я все равно бы туда попал». И все же знакомые считают, что это полупредательство сильно подействовало на Павловского: его идеализм переродился в инструмент блистательной манипуляции. «Кремль нуждался в людях, свободных от интеллигентских комплексов», – писала «Комсомольская правда». В посвященной Павловскому статье 2001 года его успех приписывался «сочетанию здорового цинизма с редким умением ориентироваться в информационном пространстве»[391].

Создав Фонд эффективной политики, Павловский одним из первых начал применять политические коммуникации западного образца – опросы общественного мнения, количественные методы, телерекламу, адресную рассылку. В 1996 году, когда Ельцин, судя по опросам, существенно отставал в предвыборной гонке, Павловскому поручили телепропаганду. Он провел «термоядерную», по его собственному определению, кампанию. Все телеканалы забрасывали аудиторию образами коммунистического лидера Зюганова, страшного фашиста, который вернет Россию в темные века. Демонстрировались документальные фильмы о сталинских лагерях, очереди за хлебом эпохи застоя, всеми силами обществу напоминали, что Советский Союз отнюдь не был радужным прошлым, каким он мог показаться после десятилетия рыночных реформ. Загадочным образом на государственном телевидении также замелькали группы неонацистов, зигующих с криком «Хайль Зюганов». Одновременно навязывался более позитивный образ Ельцина. Он даже сплясал на публике – нечто неслыханное для руководителя его ранга. Кремлевский аналитик Александр Ослон сравнил эту кампанию с сеансом массового гипноза. На выборах Ельцин победил, набрав 53 % голосов.