как о любезности, не охранять мать-старушку – пугалась вооруженных людей. А у Кузьмича под началом семнадцать человек, всем надо назначить объект для наблюдения. Ну, отдал Кузьмич распоряжение службу нести, а на глаза бабушке не попадаться.

Низовой напор нарисовала в своей книге и Светлана Аллилуева. Дочь Сталина рассказывает, как в их семью внедрились надзиратели, с которыми даже диктатору было не справиться: вели себя напористо в борьбе за место. «Система» – озаглавил свои мемуары академик Г. А. Арбатов, мой шеф, сопредседатель Комиссии гуманитарных наук. Слугой системы Георгий Аркадьевич изобразил себя, а в Иностранном Отделе Академии ему дали прозвище Барин.

Советско-Американская, так называемая Двусторонняя Комиссия, была создана в семидесятых годах, статус у Комиссии был высок, правительственный. Состояла Комиссия из Подкомиссий по антропологии, географии, истории… и т. д. Комиссию и Подкомисии возглавляли сопредседатели с той и другой стороны. Первым нашим сопредседателем стал академик Иноземцев Николай Николаевич. С ним я, назначенный координатором Подкомиссии по литературоведению, заседал недолго. Внезапно Николай Николаевич скончался. Говорили, будто ему грозят неприятности: из-за границы вывез гарнитур (строгие были времена!). Подозревали самоубийство. Но на последнем заседании видно было: сдает у человека сердце, капли пота по лицу, похоже, «после вчерашнего». Сменил Иноземцева Барин.

У всех академиков были прозвища, отражавшие их отличительные свойства. Не имел клички академик Сидоров, зато супругу его звали «Сидоровой Козой», кого угодно задерет, добиваясь своего. А Барин с хозяйским размахом пользовался системой. Ему как начальнику преподнес я свою книжку о Пейне. Георгий Аркадьевич улыбнулся, как улыбаются грустно, если им встретилось давно знакомое лицо. «Ведь я, – говорит, – хотел написать о нем… в молодости». Что же помешало?

Выскажу догадку на основе свидетельства косвенного. Хорошо мне знакомый редактор рассказывал, какие он испытывал трудности с изданием у нас ещё одного американского классика Германа Мелвилла. Трудность заключалась в том, что Мелвилл, как и Пейн, был американским патриотом, но патриотом особым, верил в универсальное предназначение Америки, однако верил не так, как принято верить у нас, считавшим, что предназначение принадлежит нам. Редактор обратился за советом к Арбатову, тот совет не высказал – написал, и редактор показал мне текст, взвешенно и хорошо изложено.

А написать о Пейне – значило рассказать, как перебравшийся в Америку англичанин, сподвижник первых четырех Президентов США, демократ радикальный, не шел на компромиссы в учреждении народовластия, потому и не попал в число Отцов-основателей, хотя мало того что вдохновил революцию, дал название стране – Соединенные Штаты[161]. Арбатов подсказал Горбачеву «Америке тоже нужна перестройка», однако оказался отторгнут, возможно, сам отошел, понимая, какую придется переступить черту. Попадая в систему, охраняли систему, а места ограничены. Разрушать систему начали получившие от системы всё и запели песню оптимизма:

… Все впереди,

Только болтался бы хвост позади!

«Дорожная песня племени Бандар-Лог». Пер. С. Г. Займовского.

Новые стремления зародились в той же среде, что в сталинские времена выдвинула юных советских нацистов, организаторов Четвертого Рейха. Возмужавшая правительственная поросль, дети и внуки, пережив переориентацию, обратились от национализма к интернационализму: съездили за границу и вернулись с предложениями делового сотрудничества.

Серго Микояна в последний раз я встретил в Америке в начале 1990-х годов у работника нашего посольства Эдика Малаяна. Серго собирался оставить пост главного редактора журнала «Латинская Америка», чтобы начать работу в одном из крупных американских фондов, он и мне посоветовал сделать то же самое.

…Когда Илья Львович Слоним указал на кожаную лежанку в коридоре, я, глядя на потрепанного «свидетеля» трудных времен, испытал неспособность пошевелить мозгами, на чью же сторону становиться. Вместо манихейского противоборства света и тьмы, схватки талантов и преследователей, мы увидели, о чем читали у Фукидида – взаимоуничтожение. Ещё одна революционная песня зазвучала иначе, словно с подголоском: «Вы жертвою пали в борьбе роковой, но кто же затеял борьбу?»

В труде и в бою

«Он им всем итог подводит».

Ария Лепорелло.

Чудное мгновение: звучат мелодия за мелодией, а мы сидим в дерьме, словно в дантовом аду, по горло. Мы в колхозе под Можайском, чистим коровник, а Валька Непомнящий классические арии насвистывает или же поёт.

На возду-ушном оке-ане-е без ррру-уля…

Со временем я услышал певцов первоклассных, сопровождая свою супругу, ходил в Метрополитен Оперу, но ни один Доминго и никакой Паваротти ни вызывал у меня столь небесных чувств, как этот свист или мурлыканье среди навозного моря. «Пора оперы свистеть», – утром говорил Свет Котенко, и шли мы на скотный двор, и погружались в смрад, и ничего не замечали, воспаряя под валькин баритон:

Молода-а она, ста-ра ли…

Непомнящий, античник, был не с нашего курса, но разделял он нашу Гераклову участь в силу тех нежных чувств, которые привлекали к нашему курсу многих и за пределами факультета. Слава о наших сокурсницах шла повсюду, и уж не знаю, в каком женском сердце находился тот магнит, который притянул Вальку, но, казалось, все наши дамы были прежде всего без ума от него – с внешностью Байрона и голосом, напоминавшим драматический тенор Нелеппа. А по мне, Непомнящий был лучше любого Нелеппа. У меня с оперой, с балетом, и вообще с музыкой имелись свои счёты: терпеть не мог с детства. Первое же посещение Большого Театра ещё до войны оказалось сильнейшим разочарованием. Балет «Конек-горбунок» – в начале было интересно: вывели живых лошадей, но я всё ждал, когда же услышу знакомые мне слова, ждал и не дождался, до самого конца – одни танцы. А после войны стала моя мать работать в Большом, приходилось подолгу лить слёзы у проходной, иначе не пропускали, чтобы пойти к ней и поесть в служебном буфете. С тех пор звуки музыки стали вызывать у меня чувство обиды и голода. Так и цветов я терпеть не мог: выполняя в МГУ и в ИМЛИ неофициальную, но обязательную нагрузку студентов и научно-технических сотрудников, стольких (и каких ученых!) отнес к вечному покою, что не переносил цветочного благоухания: напоминало мне похороны. Не мог я слышать симфонического оркестра, поэтому многие классические арии и мелодии стали мне известны лишь под крышей коровника в исполнении Непомнящего, незабываемом и несравненном.

Хотя мы обеими ногами, по колени и выше, погружены были, как средневековые грешники, в геену адскую, источавшую если не жар, то смрад, но задача наша по смыслу восходила к античной мифологии. На Геркулесов подвиг мы были подвигнуты председателем