Чехов. Бунин в эмиграции сам себя гладил по головке, не в силах преодолеть свою «красивую дворянскую тоску» (дореволюционные слова о нем Куприна), но все-таки признал: «Повеселились маленько чересчур».

Окончательно сразил меня настрадавшийся лагерник своим участием в попытке свергнуть памятник Дзержинскому. Девяносто первый год, меня там не было, происходившее видел по телевидению. Синхронно показывали концы и начала исторического круговорота. В программе «Новостей» можно было увидеть толпу, пытавшуюся свалить с пьедестала Железного Феликса, и тут же крутили документальную пленку, запечатлевшую, как семьдесят четыре года назад в Кремле, в пятнадцати минутах ходьбы от той же Лубянки, сокрушали памятник Царю Освободителю. Экран выделил из толпы прекрасно сохранившегося, похожего на Толстого старика…

Своим присутствием Олег Васильевич одобрял вандализм. Не знаю, выступал ли он там, во всяком случае не крикнул: «Остановитесь! Вы роете себе историческую могилу!» Неужели ровесник Двадцатого века, литературный патриарх, по которому, выражаясь герценским слогом, проехало колесо истории, не сознавал неизбежность восстановления памятника, в ту минуту едва не разрушенного? Видно, ласкала его поздняя слава, ласкала, если устремился он за колесницей перестройки. Что ж, хотелось ещё пожить, преданно ожидавшую его жену бросил ради новой любви.

Свояченица, Екатерина Всеволодовна Мамонтова, не пускала его на похороны сестры, он все-таки проскользнул. Его гибель была символической: прогуливая свою неразлучную спутницу, охотничью собаку, оступился и канул в неогражденную разгильдяями бездну ровесник века, четверть века находившийся в лагерях и четырех лет не доживший до своего столетия и начала века Двадцать первого.

«Главнейшей из всех наук ему казалась история людей. Он считал, что человеку, не ведающему прошлого, непонятно и настоящее: зримое невеждой лишено глубины, подобно плоским рисункам на стенах древних египетских храмов».

Валентин Иванов. «Русь Изначальная».

Свой исторический роман Валентин Дмитриевич подарил нам, участникам Клуба. А «Желтый металл», роман, заставивший его искать сочувствия в Обществе Охраны памятников, оказался изъят. Роман не был историческим, был современным и стал пророческим. Однако нам Валентин Дмитриевич не подарил этого романа, сделавшегося скандальным, и даже изъятого (второй известный мне случай после удостоенного Сталинской премии романа Елизара Мальцева «В горах Югославии»).

«Желтый металл» вспоминают как протест против подавления свободы личности, но это причина ложная, роман подвергся нападкам и был изъят из обращения теми, кто и печалился о «свободе». Какой? Иванов изобличал свободу разграбления государственного добра – присвоение золота. Роман прикрыли, и кто доберется до ответа, кто и как прикрывал, тот обнаружит корни приватизации – сращение власти с криминалом, начавшееся ещё при Брежневе. Разоблачитель Федор Раззаков заглядывает в дореволюционные времена, но вышел роман Иванова в пору хрущевской оттепели, когда наступила весна свободы и стало возможно попользоваться многим из того, что, как говорится, плохо лежало. Кто золото и прочие ценные металлы присваивал, те, я думаю, и нашли способ роман прикрыть.

Любим Родину

«К вечеру Швейк оказался возле пруда, в котором мылся русский дезертир. При виде Швейка он выскочил из воды и бросился бежать как был, в чём мать родила».

«Похождения бравого солдата Швейка» в переводе П. Богатырева.

Летние военные лагеря. На вечерней поверке, когда мы, маршируя, должны были петь, Свет своим могучим рыком изрыгал: «Мы любим Р-р-родину! Мы любим Р-р-родину!». Мы подхватывали с неистовым усердием, и раздавался приказ «Отставить!». Патриотизму нас едва ли надо было учить, все мы росли в годы войны. Но летние воинские лагеря слишком напоминали «Похождения Швейка», и в подражание Гашеку каждый из нас мог бы порассказать о ненужности такого служения Родине.

Полковник задает вопрос: «Как стоит Советский Союз?». И не дожидаясь ответа, полузакрыв глаза, отвечает: «Как скала». Дает диспозицию: «На нас как бы наступает колонна танков…» Его прерывают:

«Разрешите, товарищ полковник!»

«Разрешаю, курсант Скалон».

«Как бы!»

«Что “как бы”, курсант Скалон?»

«Как бы танков, товарищ полковник».

«Молодец, курсант Скалон!».

Володя Скалон был внуком того царского генерала, который консультировал переговоры с немцами там же, в Бресте, где проходили наши военные лагеря, и, когда вопреки советам Скалона оказался заключен мир, генерал застрелился.

Наши наставники были ветеранами Отечественной войны. Никому из нас в голову бы не пришло смеяться над ними, но они оказались поставлены в потешное положение. Мы отражали атаки моторизованных подразделений почему-то «британской» армии, и эта «армия» из открытых танковых люков кричала нам на чистом английском: «Так вашу так, отходите! Нам же всем кол поставят, если не сможем на вас наступление развернуть!» А мы нежились в окопах на солнышке, оправдываясь: «Мы пали геройской смертью!» Для того и окопы рыли соответственные. Окопы роют, по Уставу, в согласии с позой стоячей, сидячей и лежачей. Мы предпочитали помельче – лежачие. Эта уловка – звено из целой доктрины притворства, принцип которой был выражен поговоркой: «Они притворяются, что нам платят, а мы притворяемся, что работаем».

Бывали и героические минуты. Штурмовали реку на транспортере, и с высокого берега машина бросилась в воду. В тот момент оказался я рядом с нашим полковником. У него горели глаза, преобразился человек, не тот, что как бы отдавал приказы и закатывал, словно в полусне, свои очи. Героям нужно героическое окружение, иначе они гаснут. Это я знал по призовым наездникам и циркачам, людям опасности и риска. А воины! Маршал бронетанковых войск Ротмистров и маршал авиации Новиков, с ними, героями Курской дуги, я оказался рядом, выступая перед школьниками Белгорода. Это они выиграли сражение. Однако Ротмистров – угасший, ну, хотя бы лихие буденновские усы, а Новиков – что за робость! «Как же это вы выступаете без бумажки?» – спрашивает меня Командующий нашими Военно-Воздушными силами, это он «осуществлял общую координацию действий авиации в крупнейшей битве моторов Второй мировой войны»[164]. Читаю, не могу поверить: тот самый воин, что робел перед детьми.

Однажды с военным летчиком-ветераном Владимиром Левко мы смотрели в небо. Каждый самолет провожаю взглядом, как след детства, оставшийся с тех пор, когда дед-воздухоплаватель еженедельно водил меня в Музей авиации, но в тот раз я смотрел не на самолеты, смотрел на летчика, некогда совершавшего на таких самолетах боевые вылеты, а сейчас следившего за ними взглядом. «Полсамолета до героя не добрал», – спокойно произнес Левко. Как так? «Героя давали за двенадцать сбитых самолетов, – пояснил пилот, – один мы сбили напару, и у меня набралось одиннадцать с половиной». Беззлобный, ровный тон летчика-истребителя, не добравшего полсамолета до Золотой Звезды, и смирение Маршала авиации перед детьми.

Когда я уже работал в ИМЛИ, то сопровождал литератора Бенарсидас