Она застыла между мной и дверью, и я только сейчас смогла её по-настоящему разглядеть – не просто как некую обманчивую личину, скрывающую безымянное нечто, ужасное и свободное, рыскающее в нескольких дюймах под тёмными водами. Я могла видеть Еву ещё яснее, чем в тот день в музее. По её щекам и плечам струились зелёно-красно-голубые переливы, и только сейчас мне пришло в голову, что на ней нет солнцезащитных очков, которые она носила на Уэйланд-сквер и в ШДРА, и оказалось, что её синие глаза – чёрные! Не понимаю, почему считала их раньше синими или какими-то ещё. Чёрный означает полное отсутствие цвета, он поглощает все остальные цвета. Ни один луч света не ускользнёт от его чёрной хватки. Так же как свет не в силах ускользнуть от глаз Евы Кэннинг, которую я всё ещё считаю Сиреной Милвилля.

– Я буду петь для тебя, Винтер Индия Морган, – сказала она, улыбнувшись своей усталой, печальной, неумолимой, извиняющейся и сочувственной улыбкой. Отпечаток этой улыбки навсегда запечатлелся на внутренней стороне моих век, и когда я умру, а моё забальзамированное тело положат в могилу, она всё ещё будет парить перед моими глазами. – Я пришла, чтобы пропеть для тебя и помочь тебе спеть твою собственную песню. А когда мы закончим петь, ты отвезёшь меня домой, и я сойду на глубину к своей матери, которая грезит обо мне каждую ночь.

«Видение абсолютного разрушения».

В зеркале заднего вида.

Записка из печенья с предсказаниями, которое я получила в первый раз, когда мы с Абалин заказали еду навынос, гласила: «Не останавливайся».

Но мне хочется остановиться, поскольку то, о чём я должна написать, ничуть не лучше тех дней, когда я не принимала лекарства и которые провела, скорчившись в своём углу или безумно нашёптывая что-то пишущей машинке, пока Абалин не решилась воспользоваться своим ключом и не нашла меня. Как мне кажется, это просто невозможно описать, поскольку случившееся так ужасно, так прекрасно, так тоскливо и так интимно. Но я буквально в шаге от волшебного слова «Конец». Поэтому мне нельзя останавливаться.

Большая часть того, что последует далее, покажется вам какой-то непонятной путаницей. Особенно поначалу. Во-первых, я перестала принимать лекарства. Во-вторых, объявилась Ева, переступив порог моей квартиры, и, сделав это, она не просто зашла ко мне в прихожую. В этом поступке заключался гораздо более глубокий смысл. Я помню, как она позвонила на мою работу, представилась моей подругой и сказала, что у меня кишечная инфекция, поэтому я буду отсутствовать несколько дней. Ещё я помню, как Ева убедила меня, что лучше будет обойтись без таблеток, поскольку, в конце концов, она теперь рядом со мной. Она сказала что-то вроде: «Они только затуманивают твоё восприятие. Они мешают тебе разглядеть, какие возможности сокрыты в твоём даре безумия, то, о чём другие даже не подозревают». По её настоянию я смыла все таблетки в унитаз. Я сидела рядом с унитазом, опорожняя флакон за флаконом, а она стояла в дверях, одобрительно наблюдая за происходящим. Я покраснела, и звук бурлящей воды лишил меня последних остатков притворного здравомыслия.

Она протянула руку и помогла мне подняться с пола. Хотя, честно говоря, я хотела остаться там. В квартире стояла ужасная жара, а плитка в санузле была такой прохладной. Она притянула меня к себе, а потом отвела…

Я совру, если ограничусь фразой: «Она притянула меня к себе, а потом отвела в комнату». Хотя именно так она и поступила. Но поступить так означает солгать. Это можно будет назвать фактом, но всей правды вы тогда не узнаете. «Возьми меня за руку, Индия. Я покажу тебе, как летать». Летать, петь, плавать. Она утянула меня в самое сердце зимы, к реке Блэкстоун. Она увлекла меня песней, которая превратилась в далёкий белоснежный пейзаж, затем стала картиной, а потом – морем. Но сначала песня была лишь песней, а её губы только её губами.

Шу, шу, шу ла ру, шу ла рэк шэк, шу ла баба бу, когда я найду свой сэлли бэлли билль, настанет дибб-а-лин э буу шай ло-ри. Баю-бай, малыш, не плачь, засыпай, маленький мой, бай-бай. Когда ты проснёшься, тебе достанутся все прелестные маленькие лошадки. Чёрные и гнедые, пёстрые и серые, Джонни ушёл в солдаты. «Пойдём ко мне домой, маленький Мэтти Гроувз, идём со мной этим вечером. Пойдём ко мне домой, маленький Мэтти Гроувз, оставайся со мной до рассвета. Джонни ушёл в солдаты. Они росли на старом кладбище, пока не выросли и не сплелись в любовных объятиях, и роза обернулась вокруг шиповника. Я такого тёмного коричневого цвета, коричневее не бывает, и глаза мои чёрные, словно тёрн; я такой бойкий и такой проворный, Джонни ушёл в солдаты. «Я посадил его в маленькую лодочку и выбросил в море, чтоб он или утонул, или поплыл, но больше он ко мне так и не вернулся». И единственный звук, который я слышу, когда он разносится по городу, – это крик мчащегося по улицам ветра, который всё сплетает и прядёт, сплетает и прядёт. Призрак подошёл в полночь к постели его любимой Мэри-Джейн. Когда он сказал ей, что мёртв, она воскликнула: «Я сойду с ума». «С тех пор, как моя любовь умерла, – запричитала она, – вся радость на земле покинула меня. Я никогда больше не буду счастлива», – и так она сошла с ума. Джонни пошёл в солдаты. Твинки дудл дам, твинки дудл дам пел храбрый рыбак. Шуле, шуле, шулагра, конечно-конечно, он любит меня. Три пенса за фунт чая, три пенса за фунт чая. Siúl, Siul, Siúl a ghrá Níl leigheas ar fáil ach leigheas an bháis Ó d’fhag tú mise is bocht mo chás Is go dté tú mo mhúirnín slán. Пойдём вперёд, туда, где лужайка видна. Там бедный крошечный ягнёнок, пчёлы и бабочки искусали его глаза. Он плачет и рыдает, к мамочке своей взывает. Тише, малыш, не говори ни слова, следуй за китами; где плавают айсберги и дуют бурные ветры, где земля и океан покрыты снегами. Если этот пересмешник не запоёт, мама купит тебе кольцо с бриллиантом. Сплетает и прядёт, сплетает и прядёт, Джонни ушёл в солдаты. Он сделал из её груди арфу, чтоб вечно на ней играть. Джонни ушёл в солдаты. Потом трижды он обошёл наш изящный корабль, и трижды обошла она, и в третий раз на дно морское она пошла. Лодка перевернулась, и четверо мужчин утонули, а мы так и не поймали этого кита,