class="p1">Она пела мне днями и ночами без перерыва, сделав из меня сосуд для своих призрачных воспоминаний. Она спрятала меня в моей собственной квартире, чтобы мои глаза и уши, осязание и вкус ни на что не отвлекались. Я вдыхала в себя призрака, бесплотную эктоплазму, женщину, считавшую себя призраком и в то же самое время сиреной, которая не была волчицей и никогда ею не являлась. Как-то раз мы заговорили об Альбере Перро, и она успела сказать: «Моя мать…», прежде чем замолчать.

Ранее я написала, что выберу сначала одну историю, а затем другую. Но выбор слишком велик, а различий между ними очень мало. Но я должна. Вот девушка стоит на берегу реки, а затем отворачивается и уходит, отказываясь входить в реку вслед за другими, навсегда упустив этот шанс. Отказавшись присоединяться, она обрекла себя на вечное одиночество. Я могу это понять. Кэролайн ушла из жизни в милосердном газовом угаре, Розмари-Энн тоже свела счёты с жизнью, а я осталась одна, уйдя в изгнание (по собственному выбору или из страха). У меня есть возможность к ним присоединиться, но всё же я не могу. Не могу последовать их примеру. И Ева тоже не может, но море навсегда завладело её сердцем и душой. Это сказка о «Русалочке», а не «Красная Шапочка». Не Жеводан. «Утопленница», а не Элизабет Шорт. Впрочем, я забегаю вперёд. Остановись. Вернись по своим следам обратно, Имп.

Ева меня не любила. Сомневаюсь, что она вообще когда-нибудь хоть кого-то любила. Потому что она любила океан. Застряв меж берегами тёмной реки где-то в дебрях Массачусетса, она всего лишь пыталась отыскать дорогу домой, путь, струящийся по течению любимых объятий. В «Улыбке оборотня» я написала о выдуманной Еве: «…потому что хорошо знала, что она никогда и никого не любила так, как меня».

Я рассказала о реке зимой и о том, как превратилась в картину, но не буду записывать все эти изменчивые песни-истории, неизменные в своём непостоянстве: маленькая девочка, кружащаяся на карусели под неподвижным взглядом её матери; истощённое создание с золотыми глазами и игольчатыми зубами, голодное и выжидающее, зарывшееся в ил на дне плотины Роллинг-Дэм; череда кораблекрушений в семнадцатом, восемнадцатом и девятнадцатом веках; пляж, уходящий под водой к каньону Монтерей, впадине длиной девяносто пять миль и глубиной почти тысяча двести футов; красивая, эффектная женщина с древним идолом божества, которого она называет Матерью Гидрой; замысловатая мандала на полу храма, который когда-то был складом, и просители, молящиеся об избавлении от проклятия земного бытия; Филипп Джордж Салтоншталль, запрыгивающий в седло; изнасилование моей матери тем человеком, которого я называла отцом; вереница мужчин и женщин, марширующих в море; вой демонов урагана. Видишь ли, Имп, это всё одна и та же история, увиденная глазами призрака, и этот призрак – Ева, и этот призрак – я.

Она показала лицо, которое мне нужно было увидеть, которое, как она считала, я должна была увидеть, чтобы круг замкнулся. Это должно было положить конец её наваждению, хотя моё в итоге только усугубится. В то время я не могла этого знать, лишившись своих лекарств и полностью растворившись в Еве.

Чудовищ не существует. Ни оборотней. Ни сирен.

Но она показала мне своё истинное лицо, и вряд ли имеет значение, было ли оно когда-либо реальным.

Сирена Милвилля извивалась пёстрыми кольцами на моей кровати, убитая и преобразившаяся душа Перишэйбл Шиппен, которая, несомненно, погибла в полном соответствии со своим именем, пускай даже её никогда не существовало в действительности. Ева корчилась в червеобразных клубках угрей и морских змей, миксин и миног. Она извивалась и обвивала меня, окутывая удушающим защитным коконом из густой полупрозрачной слизи, источаемой её невидимыми железами либо порами. На её грудной клетке обрисовались акульи жабры, ряд из четырёх глубоких малиновых разрезов по обеим сторонам торса; они задыхались из-за отсутствия воды, судорожно открываясь и закрываясь, бездыханные, но продолжающие жить. Её груди исчезли, и на их месте не появилось ничего, за исключением этих жабр. Я смотрела в глубину её чёрных глаз, залитых непроницаемой чернильной тьмой, а она смотрела в мои.

Она расцвела, полностью меня обескровив.

Она забрала мой голос, наполнив меня песней.

Не испытывая ко мне любви, она не оставила мне иного выбора, кроме как полюбить её.

Там, где раньше были чистые хлопчатобумажные простыни, теперь лежало покрывало из полипов и сотен видов различных морских анемонов, раскинувших свои жалящие щупальца для того, чтобы защитить нас. Я инстинктивно догадалась, что мы невосприимчивы к их нейротоксинам, как крошечные рыбки-клоуны, которые гнездятся внутри анемонов, избегая попадания в пасть более крупных собратьев. На мой взгляд, эти анемоны ничем не отличались от диких полевых цветов. Ева расцвела. А между этими цветами прятались крошечные осьминоги с рисунком из синих колец на коже и морские змеи, каждая из которых облагодетельствовала нас своим смертельным укусом. Она призвала их своими песнями, которые не в силах воспроизвести ни одна смертная женщина. По моему животу бегали крабы, а руки с ногами покрылись белой сыпью бритвенно-острых ракушек. Я ни о чём не спрашивала. Всё происходило само по себе. Значит, так было нужно. По стенам комнаты мельтешили мечущиеся, извивающиеся рыбьи тени.

Меня снова и снова накрывало волной ощущений.

Она крепко сжимала меня в своих руках, таких же бледно-голубых, какими когда-то были её глаза. Её чешуйчатые руки и перепончатые пальцы был усеяны мерцающими синими фотофорами, освещавшими бездонный мрак моей спальни, которая, наверное, опустилась на такую глубину, куда мало кому удавалось добраться. Её хитиновые когти бороздили мою грудь и лицо. Растущие, словно у крылатки[129], из грудины шипы пронзили моё сердце и лёгкие.

Она привлекла меня к себе.

– Пообещай мне, – прошептала она своим безгубым ртом. – Пообещай мне, когда мы со всем закончим.

И я пообещала, толком не понимая, о чем идёт речь. Я тогда могла бы пообещать ей пройти через все круги ада, хотя никогда не верила в его существование. Я бы пообещала отдать ей оставшиеся дни моей жизни, если бы она только попросила.

– Ты моя спасительница, – прошептала она, изгибаясь всем своим телом. – Ты положила конец моему плену.

– Я люблю тебя, – задыхаясь, произнесла я в ответ.

– Я злая. Помнишь?

– Значит, мне нравится твоя злоба, и я тоже буду злой. Я стану мерзкой.

– В тебе нет ни грамма порока, Индия Морган Фелпс, и я не собираюсь его в тебе пестовать.

– Если ты оставишь меня, – всхлипнула я, – если оставишь меня, я умру. – Я изо всех сил