мог бы осилить батальон швейцарской гвардии. Мало что видя вокруг себя, он пожимал руки направо и налево, но сквозь пелену, застлавшую его разум, сумел разглядеть лицо господина дю Марне, отчего неприятно скривился. В среде офицеров, в особенности принадлежащих к разным родам войск, действуют чрезвычайно и даже чрезмерно строгие правила вежливости и этикета. Офицеры вообще излишне самолюбивы и обидчивы. Господин дю Марне был человеком светским, и он сразу понял по выражению лица Фугаса, что тот был расположен отнюдь не дружески.

Тем временем принесли пунш, его зажгли, подождали, пока он погаснет, и большими ложками стали наливать в шесть десятков стаканов. Фугас чокался со всеми за исключением господина дю Марне. Говорили много, шумно и обо всем, и случайно затронули вопрос значимости тех или иных родов войск. Один майор кирасирского полка спросил у Фугаса, был ли он свидетелем великолепной атаки генерала Бордезуля, в результате которой австрийцев отбросили в долину Плауэн. Фугас был лично знаком с генералом Бордезулем и своими глазами видел великолепный маневр тяжелой кавалерии, благодаря которому была одержана победа под Дрезденом. Но он решил позлить господина дю Марне и прикинулся безразличным и неосведомленным.

— В мое время, — сказал он, — кавалерия вступала в дело главным образом в самом конце битв. Ее выдвигали, когда требовалось собрать противника в одном месте после того, как его рассеяли по всей округе.

Это заявление встретило громкие возражения, и, чтобы восстановить справедливость, было названо славное имя Мюрата.

— Конечно, конечно, — сказал он, покачав головой, — Мюрат был прекрасным генералом и хорошим специалистом в своей узкой области. Все, что от него требовалось, он делал очень хорошо. Но если у кавалерии был Мюрат, то у пехоты был сам Наполеон.

Господин дю Марне рассудительно заметил, что, если по какой-то причине надо будет связать имя Наполеона с определенным родом войск, то это, разумеется, будет артиллерия.

— И я так думаю, сударь, — ответил Фугас. — Главными на поле боя являются артиллерия и пехота. Артиллерия бьет издалека, пехота — с короткой дистанции… а кавалерия в стороне.

— Прошу прощения, — не унимался господин дю Марне, — вы хотите сказать на флангах. Это разные вещи.

— В стороне, на флангах… мне наплевать! Если бы я был верховным главнокомандующим, я поставил бы кавалерию сбоку.

Несколько кавалерийских офицеров горячо ввязались в дискуссию. Господин дю Марне остановил их порыв, дав понять, что он лично ответит Фугасу.

— А почему, позвольте узнать, вы поставили бы кавалерию сбоку?

— Потому что кавалерист — это только наполовину солдат.

— Наполовину?

— Да, сударь, и доказательством тому служит тот факт, что государству приходится выкладывать от четырехсот до пятисот франков за коня, чтобы в целом получился один настоящий солдат. А если коня подстрелят или он получит удар штыком, то кавалерист будет уже ни на что не годен. Вам случалось видеть пешего кавалериста? Веселенькое зрелище, скажу я вам!

— Я все дни напролет провожу на ногах и не нахожу в этом ничего смешного!

— Я слишком хорошо воспитан, чтобы вам возражать.

— А я, сударь, слишком справедлив, чтобы отвечать парадоксом на парадокс. Как вы отнесетесь к моей логике, если я скажу следующее (идея, кстати, не моя, я обнаружил ее в одной книге): «Я уважаю пехоту, но пехотинец — это солдат наполовину, это инвалид, лишенный важного дополнения, столь необходимого воину, название которому — конь!» Я восхищаюсь отвагой пехотинца, я признаю, что он весьма полезен в бою, но ведь у этого бедолаги в наличии лишь две ноги, тогда как у нас их целых четыре! Вы полагаете, что пеший кавалерист смешон, но разве так уж блестяще выглядит пехотинец, когда его сажают на коня? Мне приходилось видеть прекрасных пехотных капитанов, которых при назначении их командирами батальонов крепко обнимал военный министр. Так вот, они чесали в затылке и говорили: «Недостаточно получить новую должность, хорошо бы еще получить коня!»

Эта старая шутка ненадолго рассмешила слушателей. Все хохотали, однако Фугаса уже понесло.

— В мое время, — сказал он, — пехотинцу хватало двадцати четырех часов, чтобы стать кавалеристом. Если кто-то хочет потягаться со мной в кавалерийской схватке на саблях, то тому я показал бы, что собой представляет пехота.

— Сударь, — холодно ответил господин дю Марне, — я надеюсь, что такой случай вам представится в ходе боевых действий. Именно на поле боя настоящий солдат демонстрирует свой талант и свою отвагу. Мы все, и пехотинцы, и кавалеристы, принадлежим Франции. Я пью за Францию, сударь, и надеюсь, вы не откажитесь чокнуться со мной. За Францию!

Клянусь, это были прекрасные слова! Звон стаканов подтвердил правоту господина дю Марне. Даже Фугас подошел к своему оппоненту и от чистого сердца чокнулся с ним. Однако на ухо он, сильно грассируя, сказал ему:

— Я надеюсь, вы не откажете мне в поединке на саблях, который я имею честь вам предложить?

— Как вам будет угодно, — ответил полковник кирасиров.

Выходец с того света был пьян, как никогда. Он выдернул из толпы двух подвернувшихся ему под руку офицеров и объявил, что считает себя оскорбленным господином дю Марне, что вызов был принят, и что теперь все, как и положено, должно идти своим чередом.

— К тому же, — конфиденциально сообщил он им, — в это дело оказалась замешана женщина. Вот мои условия, которые соответствуют кодексу чести пехоты, армии и Франции: драться мы будем по-настоящему, верхом, причем на жеребцах и голые по пояс. Что касается оружия, то я выбираю кавалерийскую саблю. Деремся до первой крови! Я хочу проучить наглеца, но не собираюсь лишать Францию солдата.

Секунданты господина дю Марне сочли эти условия абсурдными. Тем не менее их приняли. По законам воинской чести, солдат не должен уклоняться ни от каких опасностей, даже если они абсурдные.

Во второй половине дня Фугас довел до отчаяния несчастное семейство Рено. Гордый своей властью над Клементиной, он поклялся, что женится на ней, как только восстановит воинское звание, положение и состояние, и дошел до того, что запретил ей предпринимать какие-либо самостоятельные действия. В довершение всего он резко прервал отношения с Леоном и его родителями, отказался от их услуг и, грубо разругавшись, покинул их

дом. Напоследок Леон заявил ему, что не уступит жену даже ценой собственной жизни. Полковник пожал плечами, развернулся и ушел, забыв, что уходит в одежде отца и шляпе сына. Он занял пятьсот франков у господина Роллона, снял комнату в гостинице «Голубое колесо», лег спать, не поужинав, и проспал до самого прихода секундантов.

Он прекрасно помнил все, что случилось накануне. Винные пары и остатки сна улетучились, как