Он глухо продолжил:

— Не можем его найти. Нигде.

В его голосе звучала тоска столь глубокая, что она вздрогнула.

— Эсна... — он поднял на неё больной усталый взгляд и неожиданно признался: — Я... я никогда в жизни так не боялся.

Она была глубоко потрясена этим признанием.

— Но... чего? — глупо переспросила, обнимая себя руками.

Он долго смотрел на неё мрачно и болезненно, не решаясь произнести вслух самую пугающую его мысль.

— Что, если... — наконец, тихо произнёс он. — Что, если он... — и почти одними губами прошептал: — Мёртв?

Эсна вздрогнула. Её решимость ни о чём не говорить пошатнулась. Она никогда не видела Грэхарда в таком состоянии, и была изрядно напугана тем, что читала в его взгляде и голосе.

Он уронил голову вниз, вцепился руками в волосы и пробормотал:

— Нигде не можем его найти, нигде.

Его отчаяние казалось столь неподдельным, что Эсна не выдержала. Набрав в грудь побольше воздуха, она собралась с силами и сказала:

— Он жив.

Грэхард стремительно поднял голову; взгляд его требовал объяснений. Должно быть, он подумал, что подтвердилась его версия, и Дерека захватила оппозиция. Каким бы образом запертая без средств связи жена могла это узнать — ему в замороченную постоянной тревогой голову и не подумалось.

— Он... — Эсна нерешительно огляделась по сторонам, словно ища подсказки, но не нашла ничего, что могло бы вселить в неё мужество. Неопределённо помахав в воздухе руками, словно пытаясь подобрать подходящие слова, она сказала как есть: — Грэхард, он уехал.

— Куда? — незамедлительно вскочил оживлённый владыка, готовый тут же броситься в путь. — Почему мне не сказал? Зачем? Когда планирует вернуться?

Вопросы так и сыпались из него градом. Эсне еле удалось прервать его тихим:

— Грэхард... — он настороженно замолк, по тону её осознав, что сейчас услышит что-то крайне неприятное. — Он уехал насовсем.

С совершенно глупым и бессмысленным выражением лица он с минуту смотрел на Эсну, растеряно моргая и пытаясь понять, о чём она говорит.

— Как это — уехал навсегда? — беспомощно повторил он, наконец.

Эсна растеряно потёрла свои плечи, повела подбородком и повторила то, что ей сказал сам Дерек:

— Ну, если ты изволишь — он сбежал.

— Как — сбежал? — в упор не понял владыка. — От чего? От кого? Почему не сказал мне?

Эсна закатила глаза и раздражённо разъяснила:

— От тебя и сбежал.

Он выглядел совершенно ошеломлённым. Кажется, даже ноги отказались его держать: он рухнул всё в то же кресло и пару минут лишь моргал и тряс головой, пытаясь воспринять полученную информацию.

Затем порывисто вскочил — бежать в порт и раздавать приказы — но неожиданно налетел на тонкую женскую руку, которая преградила ему путь.

— Стоять! — решительно скомандовала Эсна, и в голосе её ощутимо прорезался тот металл, с которым грозовой адмирал отдавал команды во время боя или шторма.

Он перевёл на неё непонимающий удивлённый взгляд. Все его мысли были о том, как организовать поиски, и ему требовалось скорее нестись и приказывать. Нет, даже не приказывать! Нестись самому! В город, в порт, допрашивать, выпытывать! Рвануть следом и вернуть.

— Ты никуда не пойдёшь, — прищурилась Эсна, гипнотизируя его взглядом почти что властным. — Если в тебе есть хоть капля чести и совести — ты не будешь его искать. Это был его выбор, Грэхард.

Он смотрел на неё с глубоким недоумением. То, что она говорила, не доходило до его мозга. В его картине мира Дерек принадлежал ему всецело и навсегда, и просто не мог исчезнуть из его жизни по собственному почину.

— Обещай мне! — между тем, повелительно потребовала Эсна.

До него стало доходить.

До него, по правде сказать, дошло гораздо больше, чем он хотел бы понимать.

Он сделал шаг назад и сложил руки на груди. Смерил её мрачным взглядом и произнёс:

— Вот как, значит? Ты на его стороне?

Она наклонила голову набок и выгнула бровь.

— Разве я могу быть не на стороне моего супруга? — мягко почти пропела она сладким голоском.

Он наклонил голову симметрично ей и сухо передразнил:

— Разве не ты категорически требовала развода со мной?

Она мягко перевела положение головы, наклонив её к другому плечу, и внесла предложение:

— Ты не ищешь Дерека — я не требую развода. Устроит?

Он рассмеялся зло и отчасти безумно.

Быстрым шагом отправился на выход, но от дверей обернулся и с ненавистью ответил:

— Устроит, солнечная.

Хлопнув дверью, ушёл.

Она, дрожа, осела на стул и уронила голову на руки.

Ей отчаянно казалось, что все они трое были катастрофически неправы и натворили что-то ужасно неисправимое.

Как ни хорошо Дерек знал Грэхарда, в оценке степени его привязанности он явно ошибся. Проблема была не в том, чтобы Грэхард не умел любить, а в том, что он не умел выстраивать равноправные отношения. Ему нужно было всё контролировать, во всём побеждать, не встречать сопротивления своей воле, и ему было сложно вспоминать, что у другого человека тоже есть воля, чувства и желания.

Но отсутствие способности строить отношения не является препятствием к тому, чтобы любить кого-то сильно и искренне.

Дерек был Грэхарду другом и братом; и никогда в своей жизни Грэхард не был ранен так мучительно, как теперь.

Потеря самого близкого человека — а у Грэхарда никогда не было никого ближе Дерека — и сама по себе страшна. Но понимать, что друг сам оставил тебя, и что ты долгое время не замечал, как отталкиваешь его от себя, — ещё страшнее.

Грэхард никогда не думал обо всём этом раньше; его всё устраивало. Дерек был удобен; Дерек был весел; Дерек принимал все неприятные стороны характера владыки и умел под них построиться.

Грэхарду никогда и в голову не приходило, что ему может надоесть подстраиваться, или что он не хочет этого делать.

Теперь, когда пытаться что-то изменить было уже поздно, Грэхарду с несомненной отчётливостью припоминались собственные слова и поступки, которые привели к такому финалу. И, поскольку он был всё же человеком умным, он в ужасе признавал, что иначе и не могло сложиться, и что он собственными своими руками сделал всё, чтобы превратить друга в чужого человека.

Шаг за шагом, день за днём в его голове всплывали все пятнадцать лет — приказов, придирок, гневных срывов, скандалов, отмахиваний от проблем, нежеланий слушать и слышать, и прочая, прочая, прочая, вплоть до того рокового удара, который теперь казался ему тем приговором, который он подписал сам себе, обозначив этим поступком, что он никогда не изменится.