Волков: Какое потрясающее стихотворение!

Евтушенко: И никто никогда его не замечал! С моей легкой руки его стали все цитировать потом, как будто впервые увидели. Бывает так. Это великое стихотворение – одно из лучших. Вот если сказать по-честному, для меня в русской поэзии самые дорогие стихи это «Наедине с тобою, брат, / Хотел бы я побыть…» Лермонтова, «Я вас любил: любовь еще, быть может…» Пушкина и, может быть, вот это стихотворение Твардовского. Почему? Я не знаю. Но они на меня так действуют…

Волков: Резонируют, я понимаю это.

Евтушенко: Я прошу прощения, если, может быть, оговорился в некоторых строчках этого стихотворения, когда читал наизусть…

Волков: Это очень интересно само по себе: Твардовский в редакции Евтушенко. Вы уже не раз это в наших диалогах делали. Это всегда любопытно.

Евтушенко: Короче говоря, у меня всегда к Твардовскому была какая-то глубокая нежность и благодарность – конечно, за «Теркина», это великая вещь!

Волков: На которую, помните, еще Бунин отозвался с восторгом. И я недавно понял, что в «Теркине» есть внутренняя – не полемика, нет, – а как бы соревнование с Лермонтовым. Твардовский будто говорит: вот у Лермонтова есть про знаменитый бой, а я напишу про бой у деревни Борки, и тоже будет замечательно.

Евтушенко: И так и получилось. Особенно эти строчки, простые такие: «Люди теплые, живые / Шли на дно, на дно, на дно…»

Больше всего я ценю выдышанность поэзии, когда она как будто выдышана, а не написана. Это было у Пушкина: «Я вас любил, любовь еще, быть может…» – ведь перевести совершенно невозможно. Я пробовал переводить своим студентам. И столько перебрал переводов, и сам пытался перевести, а ничего не получается. Его воссоздать на другом языке почти невозможно, если когда-нибудь не появится гений – вот как Лермонтов гениально перевел «Горные вершины» Гёте. Это гениальный перевод и, кстати, очень точный.

Волков: Сейчас это уже невозможно. Никогда Пушкин не будет адекватно переведен, и по простой причине: в западной поэзии не существует больше рифмы. И поэтому любая попытка перевести зарифмованное стихотворение будет выглядеть как…

Евтушенко: …старомодная. Увы и ах!

Волков: Набоков вам нравится?

Евтушенко: Стихи?

Волков: Нет, проза. Стихи его – кому они могут нравиться…

Евтушенко: Нет, почему? У него есть одно хорошее стихотворение.

Это мне очень нравится. Но я не понимаю его издевательских стихов о Пастернаке. И высокомерности его. Мне не нравится в нем то, что он – энтомолог по отношению к людям.

Волков: Да, это точно замечено.

Евтушенко: Я, кстати, видел в Корнеллском университете его большую коллекцию бабочек. Это действительно стоит посмотреть.

Волков: А какой из романов его вам больше всего нравится?

Евтушенко: «Защита Лужина». Ни в коем случае не «Лолита», нет. «Пнин» мне нравится, а «Лолита» – нет. Что-то мне не по себе от нее становится. У меня был случай, когда одна девочка меня соблазняла. Примерно такого же возраста, как Лолита. Слава богу, ей это не удалось, и я рад этому.

Волков: По-моему, «Лолита» – это вообще антиэротическое произведение. Набоков не только не может ни на что спровоцировать или соблазнить, но, по-моему, вызывает у читателя скорее противоположные эмоции. Это всё настолько отстраненное, холодное, манерное…

Евтушенко: А «Защита Лужина» мне очень нравится. Мне понравился американский фильм с Джоном Туртурро, он прекрасно сыграл Лужина. Недавно я «Пнина» для себя открыл. Я читал его раньше, но как-то не замечал. Это очень здорово. Потому что я теперь хорошо изучил американскую профессуру, а у Набокова она очень точно описана. Хотя, знаете, бывают просто удивительные открытия. Я, например, открыл одного профессора – он меня просто потряс своей искренностью, совестливостью и тем, что не побоялся сказать вроде бы мелочь… Он однажды сказал мне неправду, почему он не смог прийти на мой фильм. Но его это мучило. И как-то он совершенно неожиданно зашел в мой офис и, мучительно краснея, как шестнадцатилетний, – я поразился: это специалист-то по Шекспиру! – сказал: «Ты знаешь… я должен признаться, Женя. Я солгал тебе тогда, я просто забыл».

Волков: Подвиг Пнина…

Евтушенко: Это дорогого стоило. Я увидел, как этому человеку неприятно было, что он сказал мне неправду. Причем он сказал слово «солгал»! I was lying to you. «Lying» – это очень сильно по-английски! Я совсем другими глазами на него смотрю теперь, на этого человека. Так что Пнин, да…

Евтушенко: В феврале 1974 года я позвонил Андропову в кабинет. Я позвонил и сказал, что умру на баррикадах, если Солженицына снова арестуют. Андропов мне мрачно сказал: «Проспитесь!» Когда я проснулся, я узнал, что Солженицына решили выслать. Солженицын мне рассказывал, как это происходило. В Политбюро были люди, которые хотели его посадить, большой спор шел, оказывается.

А знаете, откуда я звонил Андропову? Из телефона-автомата напротив телеграфа.

Волков: А как это можно было? Как можно было из телефона-автомата набрать номер председателя КГБ?

Евтушенко: А вот как: «Справочная КГБ… срочно! Это говорит поэт Евтушенко. У меня есть срочное сообщение государственной важности». Мне о Солженицыне сказал Любимов, мы тогда были в гостях у корреспондента «Times» Стивенса. Я сразу ушел оттуда. Со мной были Римма Казакова и Инна Кашежева, поэтесса, вот мы вместе и выехали. Любимов говорит: «А откуда ты будешь звонить, Женя?» – «Да из автомата надо звонить, не надо отсюда». И вот такой мрачный состоялся разговор с Андроповым. Но я все-таки облегченно вздохнул тогда.

А Генрих Бёлль мне рассказал, что, когда он встретил Солженицына, то Александр Исаевич сразу начал с ним спорить и упрекать в том, что сын Бёлля участвует в левом движении. Забавно, да? Вот это Солженицын.