Волков: Увидим.

Евтушенко: А я все-таки верю в благородную силу искусства. Для чего-то же существуют эти великие книги, эта великая музыка? Ну разве это плохая идея семьи человеческой? А посмотрите, что сейчас делается, сколько убивают людей внутри семей своих.

Волков: Больше всего насилия применяется против близких. Это статистический факт. Это называется domestic violence[109].

Евтушенко: Исамое больное – это обида от близких. Когда тебя обижают люди, которых ты не уважаешь, это не так больно.

Евтушенко: Удивительная у меня произошла история с Владимиром Солоухиным. Просто удивительная! Вы знаете, что он сказал на обсуждении моей книжки «Обещание»?

В пятьдесят седьмом году у меня вышла книга «Обещание», из которой цензура выбросила поэму «Станция Зима». Спасся только кусок «По ягоды» – лучший кусок. Какие же нападки были тогда! Я оскорбил родину!.. Свою малую родину!.. Опозорил трудовой рабочий класс города Зима!.. Редактор зиминской газеты написал, что это вообще сплошное безобразие. Дядю моего Андрея Иваныча вызвали, прорабатывать стали: что там твой племянник написал? Он говорит: «А вот про меня по „Голосу Америки“ передавали. Это что же означает – кто я? А я и есть рабочий класс! Гордиться надо, что у нас есть такой поэт!»

Волков: Этот ваш дядька, по-моему, колоссальный эксцентрик был. Вроде деда Щукаря. А что же с Солоухиным было?

Евтушенко: Он же выступил на обсуждении. И, кстати, когда он в Литинституте стенгазетные стихи мои увидел, то подошел ко мне и сказал: «Вот, теперь ты поэт!» Я его слышал, когда еще ходил в литстудию при районном Доме пионеров. В уголке Дурова выступали Винокуров, Ваншенкин и Солоухин. Тогда подошел ко мне Женя Винокуров: «Багрицкого любишь?» Я говорю: «Люблю». – «Ну, что тебе в нем нравится?» Я говорю: «Мне больше всего нравится „Мы – ржавые листья / На ржавых дубах“». – «Вот это тебе нравится? Ух ты!»

Волков: Немножко в сторону, коли мы заговорили о поэте Солоухине. Это правда, что его первая книжка вышла после того, как Аверелл Гарриман[110] обходя караул кремлевских курсантов, остановился перед Солоухиным и восхитился его русской статью? Тогда Солоухина приметили и решили наградить, выпустив его стихи?

Евтушенко: Я слышал эту историю в варианте с Черчиллем. Что Солоухин лютой зимой ел мороженое около Кремля, сидел, отдыхая, где-то на приступочке.

Волков: И Черчилль удивился, что зимой человек ест мороженое?

Евтушенко: Тогда он вроде и сказал: «Этот народ непобедим!» Я слышал в таком варианте. Но дело в том, что Солоухин писал совсем другие стихи: «А о Марсе мечтать? Мы мечтаем о нем. / Коммунистам и это – не область фантазий!»

А на обсуждении моей книжки Солоухин сказал: «Евтушенко за границу хочется? Так сначала-то нужно молодому-то человеку овладеть хотя бы главными принципами марксизма-ленинизма, и уж потом-то ехать». Это сказал Солоухин, который позже стал антиленинцем номер один! Написав, кстати, хорошую книгу «Владимирские проселки».

Волков: И совсем неплохую книгу «Черные доски», об иконах.

Евтушенко: Это человек был совершенно перекрученный. Выступал тоже против Пастернака. Он такой был. Василий Федоров[111] был гораздо по отношению ко мне добрее, в смысле административном. Он сказал: «Ну рвется за границу, так пустите его. Пустите Дуньку в Европу, пускай она опозорится там!»

Евтушенко: Я видел пьяного Твардовского. Это меня не шокировало, но как-то напугало. Я был поражен, как такой талантливый человек может так тяжело пить.

Волков: Описания сильно выпившего Твардовского на меня всегда производили удручающее впечатление. Такая крупная личность, замечательный поэт! Пьянство его всего как-то комкало.

Евтушенко: У меня было стихотворение, как я однажды Твардовского отвозил в гости к Грибачеву. Я увидел Александра Трифоновича после собрания, выпившего, сидевшего с Грибачевым, и тот вдруг предложил к нему заехать домой. Он очень лебезил перед Александром Трифоновичем.

Волков: Перед ним, по-моему, все лебезили – и справа, и слева.

Евтушенко: Грибачев попросил меня их подвезти, я был за рулем тогда. Моей первой машины.

Волков: Какой марки?

Евтушенко: «Москвич». В машину еще набились Егор Исаев и Алексей Марков – это была очень странная компания. (Е. Исаев – ярый коммунист, А. Марков, наоборот, выступал против однопартийности. – Ред.)

Жена Грибачева, увидев Александра Трифоновича – Грибачев выдвинул Александра Трифоновича вперед, – была в совершенном восторге, чуть не упала. А меня поразило огромное количество живописи Грибачева. Он, оказывается, писал акварели – нежные, дымчатые. «Ого! Так ты и рисуешь? – заметил Твардовский. И вдруг сказал: – Ну что? Палач на отдыхе?»

Волков: Да, этим Александр Трифонович славился, мог такое сказануть.

Евтушенко: Тот в ответ: «Ну, Саша, зачем ты так грубо?» А потом было ужасно, просто ужасно… Твардовский пел песни какие-то народные…

Волков: А может, он напивался, чтоб иметь возможность вот такие слова сказать в лицо людям вроде Грибачева?

Евтушенко: Не знаю, не знаю… Но мне было грустно это видеть. Но на том собрании на него так нападали! Даже, по-моему, Владимир Фирсов[112]: «Я, как молодой кандидат в члены партии, хотел бы сказать коммунисту Твардовскому относительно его неверной политики в „Новом мире“…»

Волков: Да, когда Фирсов начинает учить Твардовского – это уже гротеск.

Евтушенко: Да, это было ужасно. Это тяжелая была история, это трагедия человека видна[113]. Но он никогда мне не был неприятен. Я всегда любил «Василия Теркина» и горжусь тем, что первый обратил внимание на гениальное стихотворение Твардовского «Две строчки», одно из лучших его. И написал первую статью об этом стихотворении.