Я рассказал все, до самого конца, я первый раз рассказывал кому-то эту историю. Да и вообще, я рассказывал что-то кому-то в первый раз. Не обо всякой ерунде тупой говорил, а просто по-человечески рассказывал, без выкаблучки.

И кто-то меня слушал.

– ...А потом этот крокодил исчез. Я отдал его. Там собирали помощь каким-то детям, и старый... он сказал, что крокодила надо отдать. Я отдал. Как бы не жалею, но хотелось бы... не знаю... Жалею.

Лара промолчала. Я думал, она что-то скажет, но она не сказала. Она подошла к крану и стала взбираться по узкой железной лесенке. Я какое-то время еще поторчал, потом полез за ней.

Лара меня обогнала изрядно. Это оттого, что я лез осторожно и фиксированно, крепко хватался за перекладины, наверняка ставил ногу, а Лара лезла совсем по-другому. Легко, быстро, смело.

Мы поднялись метров на восемь, почти до крыши кинотеатра. Здесь было уже по-настоящему холодно и было видно Гобзикова, он стоял в подъезде на третьем этаже и смотрел на нас, устроив над глазами домик из рук. Лара оторвалась от меня уже совсем, я остался один на высоте, перекладины лестницы были холодные, я натянул перчатки и ускорился.

Взобрался.

На площадке рядом с будкой крановщика стояли пивные бутылки, мусор какой-то, Лары не было. Я поглядел в сторону. Она шагала по стреле. В полный рост, прогулочным шагом. Мне стало как-то неприятно и муторно. Я понял, что мне тоже придется туда лезть. Другого выхода-то нет.

И я полез. Пошел по стреле, стараясь не поскользнуться, стараясь не смотреть на огни кинотеатра, на землю внизу, стараясь смотреть только на железные конструкции под ногами. Я преуспел в этом деле, смог сделать целых девять шагов. После девяти шагов внутренний скот победил внутреннего бэтмена, я плюнул и опустился на четвереньки.

И пополз. Чепрятков был прав.

Черви.

Мы черви.

Стыдно мне было, да, но ничего поделать я не мог. Полз, корябал сталь пупком.

Кран ощутимо раскачивался. В одну сторону, в другую, от этого кружилась голова, хотелось лечь на стрелу и лежать, пока не снимут. Но это было позорно до крайности, еще даже позорнее, чем ползти. Он стрелы тянуло железом, а откуда-то из-за города зеленью, весна набирала обороты, фонарь звякал. Лара дошла до конца стрелы, уселась на самом краешке. Она совершенно не боялась высоты, я подумал, что такое приобретается только тренировкой. Чтобы не бояться высоты, надо частенько с высотой иметь дело. А может, она просто из рода промышленных альпинистов.

Лара болтала ногами в пустоте. Я подполз.

– Голова не кружится? – спросила она.

– Не... Не кружится...

Кружилась на самом деле, еще как кружилась, но я старался держаться.

– Отлично. – Лара достала из рюкзака альпинистскую веревку. – Туда я сама спущусь. Потом буду подниматься. Если не смогу подняться сама, ты меня вытащишь. Сможешь?

– Смогу...

Лара накинула на плечи рюкзак, натянула кожаные перчатки, закрепила веревку хитрым узлом и просто соскользнула вниз. Я охнул.

Лара повисла на стреле, затем спокойно уцепилась за веревку и съехала по ней. Даже очков не сняв.

Зависла в метре над картонной крышей, вышибла ее пяткой и погрузилась в темноту. Через минуту веревка ослабла.

Я лег на железо.

Веревка раскачивалась на ветру, карабин позвякивал о стрелу, я ждал. Иногда глядел в сторону соседнего дома, но Гобзикова не было видно, целиком, во всяком случае. Видел его по пояс и кеды, болтающиеся на шее. Почему-то я очень здорово видел гобзиковские кеды, они были старые, с резиновыми волейбольными мячами. У меня тоже были кеды, но только новые и дорогие. Раньше стоили рубль сорок, а сейчас в магазинах продаются чуть ли не за три тысячи. Мне вдруг захотелось взять да и подарить Ларе и Гобзикову хорошие дорогие кеды, тупая мысль и не к месту, но захотелось. А потом я взял и перевернулся на спину, так что теперь пространство было со всех сторон. Правда, долго не выдержал – не видеть землю оказалось довольно страшно, и я перевернулся обратно.

Я вдруг вспомнил весну год назад. Тогда я был зверски влюблен в Мамайкину, а она таскалась с каким-то типом, у него отец работал в таможне, а сам этот тип был вообще ненормальным, фанател от какого-то Вячеслава Малежика. Мамайкина мне тогда очень нравилась. Год назад мне нравилась Мамайкина, она и сейчас мне, в общем-то, нравится... И еще я сижу на стреле строительного крана в двадцати метрах над землей, такое тоже в жизни случается.

Лары не было. Время шло, а ее все не было. Ни слышно, ни видно. И телефон не звонил. Я лежал на стреле, смотрел в черную дыру и ждал. Из кинотеатра истерическими рывками поднимался хэви-метал, я даже подумывал: не от этой ли нежной и умиротворяющей музыки качается кран?

Я ждал.

Лары не было.

Иногда в дыру в потолке попадал фонарный свет, но так быстро, что я ничего не замечал, кроме каких-то синих бочек.

Потом я перевернулся и свесился со стрелы. Чего она там возится? Минут двадцать уже, не меньше. Сумасшедшая...

Наверняка все это специально, чтобы я тут синевой покрылся. Все они такие. Любят, чтобы за них переживали, жить без переживаний не могут. Почему я должен торчать на раскачивающейся железной штуке и при этом думать о том, что с ней случилось?!

А что, если она так и не появится? Что мне, на этом дурацком кране до утра самого торчать? Тут околеешь... А если на нее там напали? Связали и приближаются! Или еще что... Или сознание она там потеряла, она ведь сегодня уже сознание теряла. Стукнулась головой, упала и лежит в отрубях. Она лежит, а я тут сижу. Надо что-то делать...

Я снова подергал веревку, постарался ее так подергать, чтобы было заметно, что я волнуюсь. Выразительно попытался подергать веревкой, с завихрениями. Завихрялся, дергал, дрыгал, да только все бесполезно, Лара никак себя не проявила. Я покопался в карманах, ничего подходящего не было. Тогда я снял носок с правой ноги, свернул его в комок и отпустил вниз. Носок попал в дыру в потолке, но реакции никакой опять не последовало, носок у меня был недостаточно звонкий.

Все. Делать больше было нечего. Оставалось либо спускаться по лестнице, либо лезть по веревке. За Ларой.

Есть такие ситуации, когда выбора почти нет. Вернее, он есть, но такой, что лучше бы его не было. Вот сейчас. Я мог проползти обратно, до крана, слезть вниз и уйти. И все. Все. После этого вряд ли можно рассчитывать на какую-то жизнь. И даже Гобзиков, скорее всего, даже сам Гобзиков от меня бы отвернулся. И остался бы я один.

Выбор есть.

Я натянул перчатки плотнее, с ужасом перевесился в пустоту и повис на веревке. И тут же понял, что обратно на кран мне взобраться уже не удастся, остается только сползать. Где-то на середине веревки руки не выдержали, и я съехал. Пролетел метров десять, провалился в дыру, больно хлопнулся об пол. Тут же вскочил на ноги.