В этих словах заключено понимание зрелым Поджио причин неудачи декабристского движения. Оно не имело, как уже отмечалось выше, ни прецедента в отечественной истории, ни тех сил в современном ему обществе, на которые могло бы опереться и которые появляются лишь на определенном уровне развития гражданственности. Однако это не отрицает ни значение декабристского подвига, ни ценности тех идеалов, которые декабристы стремились воплотить в жизнь. Поджио довольно резко отозвался о Н. И. Тургеневе, пытавшемся в своей книге «Россия и русские» отрицать революционность декабристского движения и стремившемся через это в определенной степени оправдаться перед царским правительством. Такую позицию бывшего декабриста Поджио приписывал «припадкам безумия, посещающим часто нас в дряхлости лет»[872]. Сам Поджио не только сохранил верность декабристским идеалам, но и свое возвращение из ссылки приписывал не царской милости, а торжеству тех идей, за которые он оказался в Сибири. При этом амнистию декабрист соглашался принять лишь при условии отмены крепостного права: «С освобождением уже несомненным, как говорят, крестьян я пойму амнистию и применю ее к себе»[873].

Все надежды на проведение крестьянской реформы Поджио возлагал исключительно на Александра II, «ставшего во главе движения ко всему великому и ко всему истинно народному»[874]. Ситуация в целом напоминала ему ситуацию начала XIX в., когда Александр I стремился к отмене крепостного права, но столкнулся с мощной оппозицией со стороны крепостников. Декабристам не удалось тогда повернуть общественное мнение в сторону реформ, поэтому правительство на определенном этапе воспринималось ими как единственная сила, способная освободить крестьян. Н. И. Тургенев, например, в 1816 г. был «уверен, что полезные перемены могут быть сделаны только правительством»[875]. Значительно позже А. С. Пушкин аналогичным образом смотрел на правление Николая I. В черновике неотправленного письма к Чаадаеву от 19 октября 1836 г. он писал: «Надо признать, что правительство все еще единственный Европеец в России»[876]. По-прежнему не веря в развитие в России революционных идей, Поджио, кажется, вовсе не замечает того общественного подъема, который охватил страну на рубеже 1850–1860-х гг. Проблему отмены крепостного права он ограничивает взаимоотношениями царя и крепостнической оппозиции: «Дай бог ему достаточно воли, чтоб побороть, подавить восстающую оппозицию!»[877]. Александр II, как в свое время и Александр I декабристам, представляется ему одиноким освободителем, нуждающимся в общественной поддержке: «Вне его ничего не вижу и не предвижу покамест, но время даст же нам всем по шее и выдвинет вперед»[878].

Крестьянская реформа явно не оправдала надежд Поджио. Материальное освобождение крестьян не изменило сознания народа: «рабство еще в полном подземном разгаре»[879]. «Подземное рабство» – неизбежное следствие сохраняемого самодержавия, самая идея которого несовместима с народной свободой. В условиях самодержавного строя все подданные – рабы. Поэтому Россия так и не стала европейской страной, и поэтому в ней по-прежнему произвол власти заменяет законность. Но дело не только в самой власти. Поджио понимает, что «самодержавие не было бы в сущности самодержавием, если бы оно было и уступчиво, и разумно»[880]. Дело в молчащем народе, который должен прервать безмолвие и сказать свое слово. При этом Поджио вовсе не склонен был любые публичные проявления недовольства правительством приписывать пробуждению общественного мнения. Так, он осудил студенческие волнения 1861 г.: «Улицы – не forum, и заявлять на них притязания не свойственно ни духу времени, ни духу бойцов, которые должны избегать всякого столкновения с силой грубой, материальной»[881]. Еще более резкую реакцию у Поджио вызвал выстрел Д. В. Каракозова в Александра II: «Я уверен, что это факт вовсе отдельный, совершенный каким-нибудь безумцем-идиотом»[882].

Зачатки общественной жизни в России Поджио усматривал в земском либеральном движении, которое хорошо вписывалось в его представления о европеизме. Отношение царского правительства к земству для Поджио служило очередным доказательством неевропейского характера как русского самодержавия, так и ситуации в России в целом. В письме к И. С. Трубецкому, посланном из Женевы в Рим 5 февраля 1867 г., он писал: «Слышал ли ты, что земство петербуржское распущено, разогнано, закрыто. Положим, что при бесправии за властью, скажем, и право! Но как же и не воздержаться далее и не довольствоваться такою карой? Так нет, как не потатарить еще по старой привычке, et les grands piliers du pouvoir[883]придумали вводить бывший у вас в Риме острацизм и, как говорилось, “лишить огня и воды”. Вот и объявили графу Андрею Шувалову изгнание на три года с правом выбрать Астрахань или заграницу!». В этом отличие ситуации в Европе от ситуации в России. В первом случае общественное мнение, руководящее революционным движением, теснит «издыхающую повсюду власть». В России же, наоборот, власть душит ростки «зарождающейся общественной жизни»[884].

Размышляя над причинами очередной неудачи европеизации России, Поджио приходит к мысли, что пропасть, отделяющая Россию от Европы, не может быть преодолена только политическим или культурным путем. Прежде необходимо достигнуть определенного уровня экономического развития: «Хочу и только видеть Россию государством промышленным и потому независимым, самобытным»[885]. Самобытность и независимость связываются не с ориентацией на национально-культурные традиции, а с экономическим ростом. При этом речь идет не о механическом перенесении в Россию отдельных достижений Запада, а об усвоении самого опыта европейского социально-экономического развития. Европеизация понимается Поджио не как заимствование уже готовых результатов западного прогресса, а как путь. Перепрыгивать через ступени здесь так же вредно, как и стоять в стороне от общеевропейских процессов.

Характерна реакция Поджио на строительство железных дорог в России. В прогрессивности этой меры в России мало кто сомневался. Для многих западников железнодорожное строительство было предметом особой гордости. Однако, в отличие от них, Поджио исходил из того, что условия для функционирования железных дорог в Европе и в России различны: «Когда явился Стефенсон, он застал Англию, Фр[анцию], Бельгию, Америку на высшей ступени мануфактурной! При тех ли мы находимся условиях, и не должны ли мы с развитием таким быстрым дорог развивать наравне в таком же усиленном размере и земледелие, и промышленность особенно». Понимая, что «железные пути выражаются следствием уже достигнутой такой-то степени гражданственности, мануфактурной, земледельческой промышленности, без которой никакие искусственные двигатели не помогут», Поджио считает их строительство результатом ложно понятой европеизации, которая, как и петровские реформы в свое время, тяжело ляжет на плечи народа: «Принимать жел[езный] путь за цель первостепенную помимо других; воображать, что только его одного у нас не доставало, чтобы возвести нас на уравнительную степень с опередившими нас прочими народами по приговору истории, воображать, говорю я, что это панацея против всех наших недугов и недостатков, что с появлением ж[елезных] д[орог] исцелятся не только язвы наши, но что весь организм забьется новой жизнью, – это чисто бред заносчивых умов, болезненно отозвавшийся в припадках железофилия!»[886].