Брики и тут не теряли времени даром. Осип писал статьи для местных газет, завершил и издал там же, в городе Молотове, историческую трагедию «Иван Грозный», Лиля — свои воспоминания: брошюрку с ее рассказами о Маяковском тоже выпустило областное издательство. Эти воспоминания, практически недоступные для сколько-нибудь широкого читателя, были позже воспроизведены лишь в русских изданиях за рубежом (в Стокгольме и в Риме): то, что могло позволить себе тыловое областное издательство в годы войны, ни одно столичное не посмело. Посмело — и сразу же поплатилось. В марте 1943 года, в разгар войны, когда, казалось, серьезных забот хватало, начальник управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) Александров доносил сразу трем секретарям ЦК Андрееву, Маленкову и Щербакову: «Рассказ Брик «Щен» посвящен щенку, которого выкормил Маяковский. В книге щенок сравнивается с Маяковским. <…> Подобная пошлость занимает печатный лист и издана 15-тысячным тиражом». Лиля могла бы догадаться о разыгравшейся за партийными кулисами буре, узнай она о партийных взысканиях, наложенных на издательское руководство. Но Лиля была беспартийной, и никто, конечно, ей эту страшную партийную тайну не выдал.

Жалкий и суровый беженский быт напоминал то, что было пережито двадцатью годами раньше, но тогда помогала не только молодость, а и огромный душевный подъем. На уныние, однако, Лиля ни в каких условиях не была способна. При первой же возможности, когда немцев отогнали от Москвы, Лиля, преодолев различные административные сложности, добилась разрешения вернуться домой еще осенью сорок второго — намного раньше, чем это смогли сделать другие беженцы.

Здесь с огромным опозданием до нее дошла весть о том, что еще 12 февраля 1942 года от порока сердца умерла в Армавире Елена Юльевна. Даже после начала войны ее сумели устроить в санаторий, потом, в уже совершенно безнадежном состоянии, положили в больницу, где она и скончалась на руках у своей сестры. Через полгода Армавир заняли немцы. Ида и ее муж Киба Данциг попали в облаву на евреев и оба были убиты. Эльза о смерти матери ничего, разумеется, не знала: никакие письма из России в «свободную французскую зону», где она жила во время войны (в деревне, в Ницце, а то и наведываясь даже в Париж) не доходили. Лиля их и не посылала. Куда бы она могла их послать?

В Москве было голодно и холодно, но к этим превратностям быта Лиле было не привыкать. Кое-как восстановилась разоренная квартира в Спасопесковском. Вставили разбитые стекла. Раздобыли — как в те далекие времена гражданской войны — печку-«буржуйку», — какое-никакое, а тепло все-таки было. Союз писателей «выбил» для своих членов, оставшихся в Москве или вернувшихся в нее, кусочек земли возле Всесоюзной сельскохозяйственной выставки, которая впоследствии была преобразована в так называемую «выставку достижений народного хозяйства». Лиля с Бриком ездили туда осваивать свой огород: в доме появились своя картошка, своя зелень.

Постепенно Лиля начала входить в ту жизнь, от которой была оторвана. Да и жизни, собственно, — той, довоенной — уже не было, она стала восстанавливаться по мере того, как фронт все дальше отходил на запад. В 1943 году Лиля дома — без всякой парадной помпы — устроила скромное торжество по случаю пятидесятилетия Маяковского. Вечером начинался комендатский час, поэтому празднество было решено провести днем. Гости приходили со своей провизией, но достать выпивку почти никто не сумел.

До войны Лиля ежегодно отмечала этот день варениками с вишней, — их очень любил Маяковский. Чтобы вернуться к традиции, предстояло еще дождаться лучших времен. Зато был доступен не менее традиционный крюшон: его изготовила хозяйка дома — он напоминал былые дни. Гостей набралось видимо-невидимо — Маяковский был бы доволен таким юбилеем.

Еще до войны Лиля познакомилась с молодым журналистом, дипломатом и, что выяснилось совсем недавно, резидентом спецслужб очень большого калибра Константином Уманским, который был назначен послом в Соединенных Штатах. Она просила его разыскать там Элли Джонс и дочь Маяковского и помочь установить с ними связь. Из этого ничего не вышло. Теперь, в 1943-м, Уманский отправлялся послом в Мексику, и Лиля повторила свою просьбу: все же Нью-Йорк ближе к Мехико, чем к Москве. Но Уманский вскоре погиб в авиационной катастрофе, направляясь в Коста-Рику для вручения верительных грамот (по совместительству он был послом еще и в этой центральноамериканской стране).

Там же, в Америке, жила теперь Татьяна Яковлева, потерявшая мужа (военный самолет, на котором он летел, погиб в воздушном бою) и спасавшаяся от нацистов за океаном. Но ничего этого Лиля в ту пору не знала. Да и врядли ей хотелось (тогда, не потом!) разыскивать Татьяну. Может быть, все еще думала, что этот эпизод из жизни Маяковского забыт теми, кто о нем знал, и не подлежит реанимации? Кто бы мог ей тогда сообщить, что сокращенный вариант «Письма Татьяне Яковлевой», но с упоминанием полного имени адресата, опубликован в 1942 году в Соединенных Штатах — в русском литературном журнале «Новоселье», который стала издавать бежавшая из Франции от оккупантов поэтесса Софья Прегель?

Большой радостью было получить известие от Николая Глазкова, который был освобожден от службы в армии по болезни и устроился работать учителем сельской школы в Горьковской области. Куда трагичнее оказалась судьба двух его друзей, тоже завсегдатаев предвоенного Лилиного «салопа»: Павла Когана и Михаила Кульчицкого. Оба поэта, на которых Лиля возлагала большие надежды, погибли на фронте.

«Да здравствует Лиля Юрьевна!» — писал Глазков в одном из обращенных к ней писем и посылая свою поэму «Поэтоград» с посвящением «Лиле Брик». Потом стихов с таким же посвящением будет еще множество. Его невероятно тянуло в Москву, в литературную атмосферу, к людям, которые его понимали и ценили.

Это никак не мешало ему, как и в довоенные годы, оставаться самим собой и даже полемизировать в стихах с Осипом Бриком. Тот снова начал писать стихотворные подписи к сатирическим «Окнам ТАСС», и Глазков откликнулся на это такой эпиграммой: «Мне говорят, что «Окна ТАСС» моих стихов полезнее. Полезен так же унитаз, но это не поэзия». Брики умели ценить и стихи, и острые шутки, — едкая эпиграмма Глазкова ничуть их не задела.

Напротив! Понимая, как тяжело молодому поэту в деревенской глуши, где, как он сам писал Лиле, «почитать стихов некому», она нажала на все доступные ей педали, чтобы вернуть Глазкова в Москву. Свободного проезда в столицу все еще не было, но Лиля и Катанян сумели раздобыть для Глазкова пропуск. Это было не просто возвращение в город из Богом забытой деревни —