не должен был сам разбираться в творчестве всяких там Сезаннов и Матиссов: товарищ Жданов уже сделал это и за него, и еще за многих других.

Идеологии и физиологии нелегко было быть в ладу друг с другом. Совмещать несовместимое — просто невыносимо. Но и выхода не было, раз уж взялся за гуж… «Арагоша потерял в Москве семь кило, — сообщала Эльза сестре после очередного посещения столицы столиц, — а я постарела на семь лет. Если не на десять». Письму с этим горьким признанием тоже не нашлось места в русском издании переписки.

Московские товарищи ничего не знали (и знать не хотели), как реагируют на «промывание мозгов» душа и тело знатного французского коммуниста — важно было лишь то, что он говорил (вслух) и писал (для всеобщего чтения). В Кремле оценили дисциплинированность Арагона и Эльзы — положение Лили несомненно упрочилось. Это стало особенно очевидным после очередного приезда Арагонов в Москву, когда на них возлагалась отнюдь не иллюзорная миссия: участвовать в созыве международного конгресса писателей (определенного, разумеется, направления) и в создании движения «сторонников мира».

Александр Фадеев — вождь советской литературы, лукавый царедворец, который ничего никогда не делал без особого расчета, — еще с сорок пятого года начал восстанавливать свои отношения с Лилей, сопроводив подаренный ей экземпляр своего романа «Молодая гвардия» такой льстивой надписью: «Милой Лиле на память — добрую, добрую, — если возможно». Это «если возможно» является свидетельством его хорошей памяти: и он не забыл, а уж Лиля тем более, какую роль этот яростный рапповец играл в борьбе с Маяковским в последние годы его жизни.

Теперь он вовсю заигрывал с Арагоном, на которого в Кремле делали крупную ставку: конец сороковых — не середина тридцатых, когда ядовитый соблазн «великого социального эксперимента» манил в Москву Роллана, Жида, Фейхтвангера… Была реальная опасность, что сталинских апологетов в среде западной интеллигенции может и поубавиться, даже после того, как войска генералиссимуса вошли в низвергнутый Берлин. Важную роль в этой целенаправленной акции стал играть сталинский любимец Константин Симонов, поэт, прозаик и драматург, фронтовой журналист и автор стихов, которые знал тогда наизусть едва ли не каждый солдат: «Жди меня, и я вернусь, только очень жди». Но Сталин любил его не за них — за другие: «Товарищ Сталин, слышишь ли ты нас? Мы это чувствуем, мы это знаем. Не мать, не сына — в этот трудный час тебя мы самым первым вспоминаем».

После войны Симонов вошел в руководство Союза писателей и обрел большую силу. В отличие от Фадеева, а тем паче от других своих коллег по писательской директории он был действительно талантливым литератором, живым, эмоциональным, не задушенным еще окончательно атмосферой парткабинетов. Часто бывая во Франции, он неизменно встречался с Арагонами, умело «обрабатывал» их в нужном Кремлю направлении и охотно подхватил идею Эльзы создать фильм о «советско-французском братстве» во время войны. Так началась работа над фильмом «Нормандия — Неман», где в авторском коллективе объединились Эльза Триоле, Константин Симонов и Шарль Спаак.

Благодаря этой работе, Эльза стала еще чаще бывать в Москве. Кроме того, почти ни один визит в Москву французских писателей, художников, кинематографистов, музыкантов, актеров из среды левой интеллигенции (другие просто не ездили) не обходился без их посещения Лили: все они получали рекомендательные письма от Эльзы и Арагона, и всех Лиля с удовольствием привечала. Советские власти нисколько не мешали этим контактам — они входили в программу фасадного демократизма системы. А соответствующие службы извлекали из этих дружеских встреч еще и особую выгоду: вряд ли есть сомнение в том, что не только гостиничный номер и столик в гостиничном ресторане, но и гостеприимный дом Лили и Катаняна были оснащены соответствующей аппаратурой — самой лучшей, какой эти службы тогда располагали.

В Париже Арагоны не могли пользоваться «закрытыми распределителями», хотя бы из-за отсутствия таковых, поэтому делили со всеми французами тяготы послевоенной жизни. Лиля отправляла им продукты в обычных почтовых посылках: крупу, сахар, консервы, кофе, чай. Советские власти это не запрещали — возможно, даже поощряли в пропагандистских целях: слыханное ли дело — не Париж кормит Москву, а совсем наоборот! Кое-что из продуктов (главным образом шоколад), как свидетельствует Василий Катанян-младший, воровали французские таможенники. Было что воровать, но Эльза на воровство не жаловалась, совсем наоборот: «шоколад доходит в прекрасном виде! Печенье очень вкусное — московские хлебцы. А какая белуга! А осетрина!» Не только у Эльзы потекли бы слюнки…

Оказия все же была надежней, чем почта. Не считал зазорным оказать услугу голодающим Арагонам и такой советский вельможа, как правдистский журналист и цекистский служака Юрий Жуков («Тов. Жуков — ангел!» — потеряв все пристойные ориентиры, восторгалась Лиля в письме к сестре): с ним отправились в Париж «2 кило сахара, 3 пакета кофе (замечательного), 1/2 кило икры, 2 бутылки водки…». Продукты в Москве еще распределялись по карточкам, правда, работали и коммерческие магазины — по ценам, тоже «коммерческим».

Жизнь налаживалась, а сотрясавшие мир ветры «холодной войны» обходили Лилю и ее неизменно гостеприимный дом стороной: участие в бурях своего века осталось для нее в далеком прошлом. Но это вовсе не значило, что Лилю могла прельстить — в какой угодно трактовке — жизнь ушедшей на покой пенсионерки. Творческая работа — естественно, в доступных ей, весьма скромных, пределах — занимала ее ничуть не меньше, чем приятные заботы о прелестях быта. Но — что-то не ладилось…

Журнал «Знамя» заказал две статьи о близких ей поэтах Кульчицком, Глазкове, Когане, Слуцком, но опубликовать их по каким-то причинам не захотел. Тот же журнал заказал еще перевод повести Эльзы «Личная жизнь», которую сама Лиля считала «подлинным шедевром». Не напечатали и ее. Та же судьба постигла перевод пьесы Пюже «Ангелочек» — Николаю Акимову в Ленинграде запретили ее постановку. Для МХАТа Лиля сделала инсценировку гремевшей тогда повести Веры Пановой «Спутники», удостоившейся Сталинской премии первой степени. Вмешалась не цензура, а сама обласканная вождем авторесса: сохранила за собой монопольное право на это. Лиля кинулась в «малый жанр» — сочиняла миниатюры и скетчи, делала номера для эстрады: никакого успеха!

Неудачами сестры в письмах делились друг с другом. Впрочем, у Эльзы неудач вовсе и не было. Партия располагала подконтрольными ей или близкими по направлению издательскими каналами — ни одно сочинение Эльзы не задержалось в ящиках письменного стола. Да, по правде сказать, и не будь партийных издательств, для гонкуровского лауреата все двери, хотя бы пока, наверно, были открыты. Донимало Эльзу другое: «никто меня не