1. Террор пытались объяснить разными причинами: убийство Марата, роялистский заговор и, главное, военные неудачи лета 1793 г. По мнению Матьеза, члены комитета находились «в положении законной обороны». Они отстаивали не только свои идеи, свою жизнь или имущество. Они защищали также и свое отечество. Можно ли утверждать, что террор спас республику? Гильотинирование главных патриотов, таких как Кюстин, Богарне, Бирон, Луи де Флер, явилось не только преступлением, но и ошибкой. В определенную эпоху жестокость называется душевной стойкостью. Сен-Жюст говорил: «Правительство республики не должно врагам народа ничего, кроме смерти». Пусть это были только слова, но слова убийственные. В сентябре 1793 г. секции потребовали от Конвента «внести террор в повестку дня». Вскоре уже выискивали не только виновных, но и подозрительных. Подозрительными считались дворяне и их родственники, если только они не доказали приверженности революции; все уволенные чиновники; все эмигранты, даже вернувшиеся в предписанные сроки; все, кто враждебно высказывался против революции; все, кто не способствовал делу революции. Подобный перечень позволял осудить любого, кто не нравился или мешал.

2. Простота применения нового изобретения – гильотины – ускоряла бойню. Хотя сентябрьская резня уже «освободила тюрьмы», в Париже осуществили 2 тыс. 800 гильотинирований и еще 14 тыс. – в провинции. Однако и другие формы казней (утопление, расстрел) продолжали множить число жертв, многие из которых принадлежали к элите страны. За исключением отдельных случаев, обвинения оставались беспочвенными. «С 10 августа по 9 термидора не было ни одного роялистского заговора» (Ф.-А. Олар). Но правительство, неспособное обеспечить снабжение продовольствием, породило всеобщую враждебность. «Наступили пророческие времена, – писала мадам Ролан, – когда людям, умоляющим дать хлеба, дают трупы». И тогда доносы превратились в доблестные поступки, а гильотина – в алтарь добродетели. Революционный трибунал непрерывно заседал на протяжении четырнадцати месяцев. Общественный обвинитель Фукье-Тенвиль, мерзкий неудачник с бледными губами и низким лбом, требовал голов, и они падали с кровавой монотонностью. Обвинения не отличались разнообразием: роялистский заговор, пособничество Питту и Кобургу. Так погибли Мария-Антуанетта, ее золовка мадам Елизавета, мадам Ролан, выдохнувшая перед смертью: «О Свобода! Сколько преступлений творится во имя твое…»; ученый Бейль, столь знаменитый всего за три года до этого; поэт Андре Шенье, который, будучи обвиненным и оклеветанным Камилем Демуленом, решил, «что не пристало порядочному человеку браться за перо против того, кому он может ответить только изобличением во лжи». А вот старый муж мадам Ролан сам покончил с собой, так же как и его друг Бюзо, и Петион, и мудрый Кондорсе. Либерал Бенжамен Констан писал: «Сколько талантов погибло от рук людей глупых и совершенно ничтожных!» Иногда даже Робеспьер приходил в раздражение: «Значит, достаточно просто сказать: „Такой-то виновен, я его приговариваю к…“ Будем ли мы постоянно освобождать от доказательств человека, сделавшего донос?» А грозный Каррье добавлял: «Теперь необходимо следить за самими доносчиками». Но Эбер и его друзья продолжали неистовствовать. Хотя головы «слетали как листья на ветру», Париж казался спокойным: «Бывают дни, когда кажется, что у нас не война, а революция». Сад Тюильри поддерживался в прекрасном состоянии, а на улицах можно было увидеть богатые экипажи. В провинции, в Камбре, в Аррасе, в Лионе, местные диктаторы расстреливали, рубили саблями, гильотинировали. В Нанте Каррье утопил 2 тыс. человек. Некоторые из этих проконсулов были просто сумасшедшими садистами; другие искренне верили, что действуют «во благо будущих поколений». Хотя Франция оставалась безучастной, но кое-кто среди первых лиц революции уже начинал действовать.

Неизвестный художник. Казнь Марии-Антуанетты 16 октября 1793 г. на площади Революции в Париже. 1793

3. Суд над жирондистами и их казнь потрясли Дантона и Камиля Демулена. Дантон, их противник, но не враг, стенал: «Я не смогу их спасти!» После кончины своей первой жены он женился на шестнадцатилетней девушке и целиком погрузился в эту любовь. Он плавал на яхте по реке Об и утверждал, что уже пресыщен людьми. Камиль Демулен, у которого свидетелями на свадьбе были Бриссо и Петион, с ужасом произнес: «Ведь это я их убил», потому что его памфлет «История бриссотинцев» действительно способствовал их гибели. Он так мучился угрызениями совести, что хотел записаться в армию и погибнуть на поле брани. Дантон отговорил его. Ведь существовали более действенные и более мужественные способы исправить это преступление. «Смотри, – говорил он, – Сена – красная от крови! Ах, уж слишком много пролито этой крови! Давай же вернись на свой пост и потребуй, чтобы проявляли больше милосердия. А я тебя поддержу…» С этого дня Демулен в своей газете «Старый кордельер» проводил мысль о создании Комитета милосердия, который собирался организовать Дантон. Так появилась фракция дантонистов, противостоящая фракции «бешеных» во главе с Эбером, который «сделал карьеру на крайнем экстремизме, гильотине и жертвенности». Под его влиянием Коммуна восхваляла культ Разума и Верховного существа. Она организовала в соборе Нотр-Дам церемонию, во время которой проводилось поклонение богине Разума, некой весьма пышнотелой особе. В провинции подобные пародии оборачивались оргиями. Между тем, после того как Коммуна проголосовала за «всеобщий максимум», то есть за потолок цен, исчезли продукты. Мыло, хлеб, сахар оставались только на черном рынке. Женщины стояли в очередях под дверями лавок, а торговцы, обозленные таким ограничением, кричали им: «Вот вам максимум! А если не нравится, то иди подальше!»

4. Робеспьер с отвращением взирал и на дантонистов, и на «бешеных». Он достиг «безоговорочной диктатуры благодаря своей репутации неподкупного и, так сказать, политического постоянства; его речи, манеры, костюм оставались неизменными. Всегда напудренный, хотя пудра была запрещена, всегда желчный и холодный, таким он раньше являлся на заседания Генеральных штатов, таким он оставался и депутатом» (Б. Барер). Он презирал деньги и ненавидел женщин с маниакальным жаром целомудрия, оскорбленного их женственностью. Его женоненавистничество получало удовлетворение от казни Манон Ролан и Люсиль Демулен. Денди и педант в одном лице, санкюлот в шелковых кюлотах, «Триссотен-гильотинщик» (И. Тэн), он лелеял в себе опасную убежденность, что является человеком, облеченным миссией. Он искренне смешивал своих врагов с врагами Франции и полагал себя столь непогрешимым, что не боялся никакого преступления. Возможно, его твердость объяснялась полным отсутствием контактов с обычной человеческой жизнью. «Этот малый не умеет даже яйцо сварить», – говорил Дантон. Но зато Робеспьер умел командовать и организовывать. Упорство характера, пагубное в мирное время, сделало из него военного предводителя. Придя к власти, он обнаружил, что против Франции ополчилась вся Европа, а две трети самой Франции восстали против Комитета общественного спасения. За полгода он навел порядок. Он проповедовал полное подчинение индивида во имя отечества или религии. «В нем уживаются Магомет и Кромвель», – отмечал Тибоде. Однако этот Магомет стремился стать самим Аллахом, Единым и Единственным. Робеспьер задумал уничтожить фракции, потому что они нарушали чудовищный эгоцентризм его системы. Кого следовало обезглавить первыми – дантонистов или «бешеных»? Дантон или Эбер? Первой жертвой он выбрал Эбера, потому что Дантон, более сильный, мог помочь уничтожить Эбера. И тотчас, при помощи Фукье-Тенвиля, Эбер становится «агентом Питта и Кобурга». После казни Эбера наступает черед Дантона. Он мог бы бороться и дорого продать свою жизнь, но этот поклонник вакхических празднеств устал от жизни и в глубине души терзался угрызениями совести. «Я предпочитаю быть гильотинированным, чем гильотинирующим… – говорил он. – К тому же я устал от человечества». Это выглядело почти самоубийством. Когда друзья советовали ему бежать, он отвечал: «Можно ли унести отечество на подметках своей обуви?» Арестованный 31 марта 1794 г., он заметил: «В такое же весеннее время я учредил Революционный трибунал. Теперь перед Богом и перед людьми я прошу за это прощения». Приговоренный к смерти, он воскликнул: «Подлый Робеспьер, тебя ждет эшафот!.. Ты последуешь за мной!» А в телеге, которая везла его на казнь, он произнес: «Ну же, Дантон, не прояви слабости!» На эшафоте он приказал палачу: «Ты покажешь мою голову народу, она стоит того». Его ошибки, его заслуги, его раскаяние были достойны выдающегося человека.