Казнь Робеспьера 28 июля 1794 г. Рисунок неизвестного художника. 1794

8. Второй акт этой драмы разыгрался в ратуше. Парижская коммуна, едва узнав об аресте Робеспьера, решила восстать и «освободить Конвент от притеснений», то есть арестовать членов Конвента, враждебных Робеспьеру. Она разослала также в тюрьмы приказ отказывать в приеме Робеспьера и потребовала привести его в ратушу. В этот момент «неподкупный» мог бы сформировать революционное правительство, враждебное Конвенту, и попытать своего счастья. Он проявил нерешительность, отказался, вероятно из-за неуверенности в законности этого поступка, подписать призыв к оружию, потом согласился, но было уже поздно. Если он решит бороться, поддержит ли его Париж? Весьма сомнительно. Все революционные ячейки буржуазных кварталов устали от террора. Баррас, назначенный командующим вооруженными силами, проявил незаурядную энергию и двинулся к ратуше. Там выстрелом из пистолета жандарм раздробил Робеспьеру челюсть. На следующий день при стечении огромной толпы народа Робеспьера и его друзей гильотинировали под крики «Долой тиранов! Да здравствует республика!». И это была та же самая толпа, которая несколькими месяцами ранее освистывала его жертв. «Казалось, что они поднялись из могил и возродились к жизни».

9. Тальен и Баррас, которые еще за несколько месяцев до этого считались бы террористами, теперь провозглашались победителями террора. 7 термидора трудно было найти в Париже сотню человек, которые осмелились бы осуждать бесчинства. 11 термидора у Робеспьера не осталось ни одного сторонника. Языки вдруг развязались. 100 тыс. подозреваемых выползли из своих убежищ. Теперь только обвинители подвергались обвинению, и на гильотину пошли те, кто к ней приговаривал. Фукье-Тенвиль и судьи Революционного трибунала познали судьбу своих жертв. Потом телеги перестали поставлять смерти свой ежедневный груз. Париж вдруг изменился. Вернулись выжившие жирондисты. Надежда преобразила салоны. В театрах ставились антиякобинские пьесы. Золотая молодежь с вызовом носила зеленые колеты шуанов, прически а-ля жертва и толстые палки, которыми «мюскадены» и «инкруаябли» разгоняли якобинцев. В обществе царила Тереза Кабаррюс – ставшая гражданкой Тальен, – прелестная «мервейёз», не лишенная доброты и ума. Признательность и ирония соединились в ее прозвище: Мадонна Термидора. Культ Марата стал преступлением, его бюсты были разбиты. Преследуемые экс-якобинцы жаловались, что их притесняют аристократы. Но Термидорианское восстание явилось реакцией мелкой буржуазии, служащих и клерков, а вовсе не аристократии. Его вожди не были роялистами. Высмеивать революцию и ее принципы теперь считалось элегантным и остроумным, но кричать «Да здравствует король!» казалось преждевременным. Зачем нужен король? Новые руководители тоже стремились управлять.

1. Члены Конвента произвели Термидорианский переворот из страха; народ позволил это сделать из-за голода. За пять дней до событий декрет закрепил максимум цен. «Проклятый максимум!» – кричал народ. Но Робеспьер умер, максимум отменили, а цены стремительно взлетели. Продукты питания и одежда продавались только на черном рынке. Английская блокада усугубила голод. За обувь, стоившую в 1790 г. 5 ливров, в 1795 г. просили 200, а в 1797 г. уже 2 тыс. Рабочие, которые потеряли право на объединение и не добились права на голосование, ожесточились. Часовым, которые кричали «Кто идет!», они отвечали: «Пустое брюхо!» Нищета казалась им тем более невыносимой, что нувориши, нажившиеся на революции, выставляли свою роскошь напоказ и устраивали балы, на которых женщины блистали в разорительно дорогих прозрачных платьях. «Пустое брюхо» видело, как жиреет «позолоченное брюхо», которое одновременно именовалось и «гнилым брюхом» (Л. Мадлен). Продажа национального имущества приносила миллиардную прибыль. На развалинах общества веселились нувориши. Рядом с ними – осчастливленный класс: земледельцы. «Только крестьянин доволен… только он один выиграл: он скупил почти все луга, поля, виноградники, смежные с собственностью эмигрантов…» Несмотря на дороговизну жизни, крестьянин не нуждался в куске хлеба. Торговля на черном рынке его обогащала. Тем самым он становился все более консервативным и желал иметь сильное правительство, которое наведет порядок во Франции.

2. Разбогатевших крестьян и «обеспеченных якобинцев» объединяла заинтересованность в том, чтобы нынешнее правительство сохранило достигнутое ими положение. Они ратовали за прекращение революции, но при этом не желали терять преимущества, полученные в результате революции. Они не соглашались ни на изъятия, ни на репрессии. Разумеется, с их надеждами не совпадали ожидания бывших монархистов, разорившейся знати и золотой молодежи, носившей на шее красную ленточку а-ля жертва. Роялисты надеялись и ожидали возвращения старого режима, наказания террористов, реституции конфискованного имущества. Мюскадены пытались настроить парижан против Конвента. Они показывали им белый хлеб со словами: «Его у вас нет, это хлеб депутатов!» Они хотели бы заставить их кричать: «Хлеба или короля!» Но рабочие Парижа не проявляли бурного желания иметь короля. В провинции такие кампании имели больший успех. Вооруженные партизаны, «Соратники Иегу», «Собратья солнца» установили на юге и в Лионе белый террор. Тюрьмы заполнились республиканцами, потом их захватили контрреспубликанцы и перебили заключенных с той же жестокостью, что и во времена сентябрьской резни. Подстрекательство звучало свирепо: «Если у вас нет оружия, если у вас нет ружей, выкопайте кости своих отцов и деритесь ими для уничтожения этих бандитов!» Но пролитая кровь не служила делу короля в изгнании. Франция понимала, что «принцы Бурбоны скорее готовы создать государственную инквизицию, чем даровать Нантский гражданский эдикт» (А. Сорель). Преследования и ссылки – плохие советчики. Среди эмигрантов жажда репрессий брала верх над любовью к родине. Среди правых экзальтированные и жестокие глупцы поговаривали о казни 800 тыс. французов. Новый король, Людовик XVIII (Людовик XVII умер в Тампле), заявил в Вероне, что монархия вновь станет абсолютной, что свободы будут уничтожены, а революционеры подвергнутся чистке. Если бы не глупость роялистов, Реставрация, возможно, и состоялась бы. Но их бескомпромиссность придала смелости лягушкам бывшего «болота». Им предстояло выстоять или погибнуть.

3. Парижане не возражали бы против введения мертворожденной конституции 1793 г., но Тальен, Баррас и термидорианцы поставили на голосование конституцию III года, которая в большей мере служила их интересам, ибо, не будучи демократической, она была республиканской. Как и в быту, когда при тяжелой болезни семьи обращаются к мнению знаменитого консультанта, решили посоветоваться с Сьейесом, экспертом и специалистом по написанию конституций, но так как тот высказался неопределенно и загадочно, то Комиссия одиннадцати создала оригинальный и странный проект без его участия. Исполнительным органом становилась Директория из пяти человек, избранных палатами и обновляемая по принципу один директор в год. Совет пятисот и Совет старейшин должны были воплощать «Воображение и Разум», режим предполагался цензовый, то есть чтобы стать избирателем, необходимо было обладать собственностью. Это благоприятствовало крестьянам в ущерб рабочим. Не существовало никакого механизма для разрешения конфликтов между исполнительной и законодательной властью. А вот для придания большего престижа директоров украсили перьями и вышивкой. Им требовалось оказывать наивысшее уважение. Выставленная на плебисцит конституция III года, «эта дева одиннадцати отцов», была одобрена. Однако добавленная статья, в силу которой две трети нового собрания должны были избираться среди членов Конвента, получила только незначительное большинство при миллионах воздержавшихся. Тем самым это дополнение позволяло богатым якобинцам избираться, но они понимали, что всеобщее избирательное право лишило бы их участия. С одной стороны, Франция осуждала происходящее, но вместе с тем на все закрывала глаза. Страна была измучена и, главное, утомлена. «Народ казался истощенным, словно буйно помешанный, доведенный до изнеможения кровопусканиями, ваннами и диетой», – заметил Малле дю Пан.