«Когда я думаю о Скотте, мне вспоминается странная история юноши, который свалился с ледника в Альпах и пропал без вести. Один из его спутников – ученый, который, как и все они, был тогда молод, – вычислил, что много лет спустя тело погибшего вновь появится в определенный день и в определенном месте. Когда этот день наступил, несколько свидетелей несчастья, успевших состариться, вернулись на ледник, чтобы проверить, исполнится ли предсказание. Тело погибшего действительно появилось. Мертвый остался столь же юн, как в тот день, когда покинул их. Так и Скотт со своими товарищами остается вечно молодым в огромной белой пустыне», – писал сэр Джеймс Барри, баронет, литератор и драматург.

Ракурс слегка болезненный – да и чего ждать от человека, сочинившего историю про Питера Пена? – но точный. Сегодня разглядываешь архив Герберта Понтинга, фотографа-летописца экспедиции на барке «Terra Nova», второй и последней антарктической эпопеи Скотта. Умиляешься черно-белым тюленям, пингвинам, экипировке полярников (мохнатые костюмы для экстремальных температур сделаны по эскимосским технологиям, для менее низких – перешиты из шерстяных одеял), сценкам чопорного и достойного быта в экспедиционном доме, отстроенном на мысе Эванса: «Мы создали для себя чрезвычайно привлекательное убежище, в стенах которого царит мир, спокойствие и комфорт», – писал в дневнике Скотт, и вот викторианские джентльмены, спортсмены и патриоты, слушают граммофон или располагаются на прочных двухъярусных койках. Впечатляешься пейзажами. И надолго застреваешь на лицах. Это удивительные лица. Однозначные и чистые, таких сейчас не делают. На этих лицах только воля и вера – в разной пропорции, но только они. Особенности тогдашней фотографии, неспособной передать нюансы мимики и мелкой моторики, делавшей любого человека более монументальным, чем на самом деле? Наше знание о том, что будет потом? Да, вероятно, – но не только. Все те мелкие противоречивые страсти, что борются в каждом и в итоге формируют мимический рельеф, в этих людях и впрямь подчинены одной-единственной большой страсти, сглажены и облагорожены ей. Страсть достижения Абсолюта. Недостижимая иными способами цельность.

Сейчас, ретроспективно, вообще кажется, что растянувшийся на десятилетия полярный штурм, благородная авантюра, проявлял в частных лицах и национальных характерах исключительно лучшее. Британский спортивный дух и сдержанный, настоянный на презрении к смерти, юмор; американские упертость и мужество; галльская веселая, мушкетерская бравада; русские самоотречение и лихость, наконец – даром что Россия не отметилась в рекордных забегах к полюсам (в команде Скотта, к слову, были конюх Антон Омельченко и каюр Дмитрий Гиреев, но в финальном броске к Абсолюту они не участвовали), своих арктических свершений и трагедий у нее хоть отбавляй: от «Святой Анны» до папанинцев и челюскинцев… Разумеется, всё было не так просто. В самоубийственном соревновании за полярное первенство сходились и имперские амбиции государств, и личные – героев-исследователей.

Покорение Северного полюса вылилось в настоящую медийную войну между претендентами на звание короля горы, Пири и Куком: Пири утверждал, что был на полюсе 6 апреля 1909 года, Кук одновременно заявлял, что отметился почти годом раньше – 21 апреля 1908-го. Кипели общественные страсти: вначале публика отдавала предпочтение Куку и обливала презрением и пренебрежением Пири, потом Кука заподозрили в шарлатанстве, и Пири получил свое, стопроцентно же достоверного ответа на вопрос о первенстве нет до сих пор. Причем битва – и в этом случае, и во всех остальных – шла не только за абстрактный приоритет и славу, но и за совершенно конкретные деньги: гонорары за лекции, книги, статьи, субсидии на следующие экспедиции…

Норвежец Амундсен и итальянец полковник Умберто Нобиле на дирижабле «Норвегия» в 1926 году вместе пролетели над Северным полюсом – а после жестоко разругались: Амундсен обзывал Нобиле фанфароном, Нобиле заявлял, что Амундсен лентяй и пальцем о палец не ударил, так что вся честь свершения принадлежит исключительно ему, полковнику (что, однако, не помешало Амундсену ринуться спасать уже генерала Нобиле, когда тот разбил новый дирижабль «Италия» в следующем арктическом полете, – и погибнуть самому).

Да и с «полярной гонкой» Скотта и Амундсена всё было так же неоднозначно. Человек больших способностей и огромного тщеславия, Амундсен мечтал о том, чтобы быть первым на Северном полюсе; однако успех американца Пири поставил крест на его чаяниях. На покорение Южного полюса вперед британца Скотта Амундсен переориентировался втайне. Антарктическую экспедицию на знаменитом паруснике «Фрам» планировал его покровитель и друг Нансен, однако вынужден был отказаться от планов (последней каплей стала болезнь жены) – и предоставил «Фрам» Амундсену, который якобы собирался осуществить на нем 4-5-летний дрейф по Северному ледовитому океану. О том, что истинная цель Амундсена – Южный полюс, все, включая Нансена, узнали уже после отплытия «Фрама». Для Скотта же наличие соперника стало неприятным сюрпризом и вовсе непосредственно в Антарктиде. Верный джентльменскому духу, гордый бритт Скотт решил не корректировать своих планов ввиду вновь открывшихся обстоятельств, – так что дальше началась схватка логистик и подходов. Скотт делал ставку на мотосани, малорослых и выносливых маньчжурских лошадей (британцы называли их «пони») и, главное, человеческую волю к победе, – поскольку-де в суровых полярных условиях правильно мотивированный сапиенс становится наилучшей тягловой силой (так что в последний момент численность полярной штурмовой группы изменилась с четырех человек на пять – при прежних выкладках по провианту и снаряжению; многие считают это решение одной из причин неудачи Скотта). Амундсен ставил на ездовых собак и трезвый расчет: в норвежской команде даже не было профессионального врача, зато были тщательно обученные собаки, которых к тому же предполагалось бестрепетно убивать по мере продвижения – чтобы кормить их мясом еще необходимых собратьев. В логистической битве победил норвежец. Мотосани Скотта оказались ненадежны и скоро вышли из строя, «пони» не оправдали надежд, требовали обильного корма и быстро дохли, человеческого ресурса хватило для героического бессмертия, но недостало для выживания. План Амундсена, между тем, сработал на пять – был выигран месяц, все люди остались живы, а сорок одну погибшую или застреленную самими полярниками собаку можно было списать на неизбежные потери. В сухом остатке, помимо первенства – порядком осложненные британо-норвежские отношения (к полярным рекордам великие державы относились серьезно), личные драмы родных и близких не вернувшихся с холода англичан, благоприобретенные комплексы Амундсена и постоянно меняющиеся позднейшие оценки. Скотта сперва произвели в «архетипические британские герои», потом – в конце XX века – подвергли жесткой критике за неразумность и авторитаризм, потом – в начале XXI века – вроде бы отпустили ему все грехи по новой, списав неудачу на уникально неблагоприятное стечение обстоятельств. Амундсена простили за хитрость быстрей – он всё доказал дальнейшей жизнью и смертью.

Штука, однако, в том, что сами герои Арктики и Антарктики и впрямь куда острее разделяющих их национально-государственных и личных противоречий ощущали некую высшую общность: общность Миссии. «Для исследователя… приключение составляет лишь малоприятное отвлечение в его серьезных трудах. Он ищет не возбуждения чувств, а знаний в области неведомого… всем исследователям приходилось переживать приключения. Приключения волнуют и возбуждают исследователя, и вспоминает он о них с удовольствием. Но он никогда не пускается в погоню за ними. Для этого труд исследователя слишком серьезен», – писал карьерист и авантюрист Амундсен в мемуаре, бесхитростно и, кто ж спорит, очень серьезно озаглавленном «Моя жизнь» (проще и серьезней названа разве что «Исповедь» Блаженного Августина, и это правильная – в плане религиозно-учительного созвучия – система координат). Пафос понятен вполне: полярники «героического века», что на крайнем Севере, что на крайнем Юге, сколь угодно страстно стремясь в душе к спортивным рекордам, на первое, второе и третье места всё равно ставили новое знание, пользу для науки. Одно не противоречило другому у людей, ощущающих себя авангардом, спецназом грядущего, подвижниками в христианских терминах – или прогрессорами, сказали бы читавшие Стругацких. «Крайний» – вот что было важно: передовая войны за Будущее. Гордая собой позитивистская цивилизация технического и – мнилось тогда в неразрывности – морального прогресса справляла праздник рационального захвата мира. Достижение (полюса ли, небывалых ли научных результатов) логично влекло за собой постижение, а оно равнялось освоению – правильному использованию и позитивному переустройству. Застолбить за собой Арктику или Антарктику, изучить механизм размножения пингвинов и сыграть на ледяном панцире в футбол (и тем, и другим баловалась экспедиция Скотта), с высокомерной антропологической благожелательностью проинспектировать жизнь каких-нибудь прозябающих в дикости эскимосов. Дальнейшее – понятно: употребление достигнутого и постигнутого к вящей славе обретшего, наконец, разум и единственно верный вектор развития человечества. Киплинговское «бремя белых», добровольный крест колонизаторов-цивилизаторов, воспринималось буквально, перемножаясь на белизну полярных снегов и льдов. Роберт Пири, атакуя Северный полюс, специально озаботился тем, чтобы на верхушке планеты он встал единственным белым. Не оттого, что Пири был расист: он беспокоился о бесспорности первенства – а «дикари-эскимосы» в зачет не шли, им ведь до нас еще расти и расти, не правда ли?