А процессия на экране извилисто текла дальше. Димблби уже несколько раз похвалил британцев за несравненное умение обставить торжественную церемонию. Столько людей движутся вместе, столько сердец бьются в унисон.

– А я терпеть не могу двигаться в массе, – заметила Фредерика. – Если чего и боюсь, то толпы, когда она вся как один зверь.

Ее слова, похоже, сподвигли Уилки произнести речь. Когда показали лондонские улицы, аспидные от дождя, он надел свои огромные розовые очки и теперь, осененный ими, одарил присутствующих улыбкой:

– Я познакомился с одним очень интересным психоаналитиком, его фамилия Уинникотт. У него потрясающие идеи насчет подсознательных истоков демократии. Он говорит, что все мы подсознательно боимся Женщины. Потому-то женщинам так трудно добиться влияния и удержать его, что в частной жизни, что в политике. Наши правители – что-то вроде приемных родителей. И в этой роли женщину не хочет видеть никто, независимо от пола, потому что в джунглях подсознания бродят страшные, всемогущие Воображаемые Женщины. Отсюда чудовищная жестокость к женщинам, которую мы встречаем в каждой культуре. Мы боимся Женщины, потому что все однажды полностью от Нее зависели и позже свою индивидуальность формировали на отрицании этой зависимости. Как поступали все диктаторы? Они подавляли этот страх в себе и в людях. Узурпировали роль женщины и как бы включали ее в свою сферу. Поэтому они требовали не только повиновения, но и любви. Может, отсюда и Фредерикин страх перед любым коллективным чувством, включая любовь.

Тут каждый из слушателей тайком обшарил сколько мог подсознание в поисках страха Женщины и, надо сказать, послушно его там нашел.

– Чушь собачья, шаблон и примитив, – внезапно сказал Билл.

– И как же тогда королева? – вставила Фредерика. – К ней сейчас вся страна выражает любовь.

– Это другое, – отвечал Уилки. – Королевская власть наследуется. И наш монарх, что отлично понимала умная первая Елизавета, находится на вершине символической семейной пирамиды. В самом низу дети – народ, его родители – члены палаты общин, их родители – члены палаты лордов, а уж над лордами – фигура монарха. А если монарх или монархиня ухитряется верить в Бога, то вершина пирамиды уходит в бесконечность. Все хорошо и стабильно. Таким образом Уинникотт доказывает, что в нашей культуре до сих пор живы мифы об Умирающем боге и Бессмертном монархе. Королева защищает нас от страха Женщины, потому что она добрая, нестрашная, очень и очень удаленная от нас мать. Вот вам подсознательная суть нашей демократической монархии.

– Как мне надоела эта манера все сводить к сексу и семье, – проворчал Билл.

– Соглашусь! Но в наше время мы вынуждены быть фрейдистами. У нас попросту нет другого выбора. К тому же универсальные образы всегда выглядят странно, если выволочь их на свет. А им там и не место. Мы подавляем их, прячем – в этом их смысл.

– Любимая уловка психоаналитиков! – хмыкнул Билл. – Это же замкнутый круг: если ты не согласен с какой-то мыслью, значит ты ее в себе подавляешь, что служит только новым доказательством их правоты. Для тех, кто им верит, разумеется. Такова уж суть веры. Поэтому я лично стараюсь от любых вер держаться подальше. И коли уж вы желаете знать, я вижу опасность не в мифических женщинах, а в этом вот маленьком, сереньком экранчике. Да-да. Скоро он заменит и чтение, и беседу, и общие развлечения, и творчество. И вообще жизнь.

– Ну, может, до этого и не дойдет, – сказал Уилки. – Но я видел эксперименты по зрительному воздействию на подсознание. Человеку показывали фильм, где в середине врезаны кадры со стаканом воды со льдом. Они так быстро мелькают, что их невозможно увидеть, но к концу человек испытывает невыносимую жажду. Можете представить себе, чего достиг бы Гитлер, додумайся он точно так же врезать кадры, где евреи с улыбкой душат голодающих детей? Но телевизор уже никуда не денется, и лично я планирую плотно заняться телевидением. Это сейчас энергетический центр нашей культуры. Энергию можно либо использовать, либо сидеть на мягком месте и смотреть, как используют другие.

Уилки выглядел малопредставительно и даже пижонски со стрекозиными розовыми глазами и хилой бородкой, которую пытался отрастить для образа Рэли, но постулат его приняли к сердцу по меньшей мере двое: Фредерика и Александр.

Много позже, когда в прошлом были пьеса и вызванные ею перемены в жизни, непринятый сценарий и строгая телеотповедь, Александр заново, во всей полноте пережил день коронации.

Ему была заказана статья на пятьсот слов о другом телевизионном событии – допросе, который Робин Дэй учинил Джен Моррис[259] в ее женской ипостаси, сведя ее с группой женщин – феминистски настроенных, дружественных, увлеченных, понимающих человеческую натуру[260]. Действо сопровождалось показом кинохроники: молодой и прекрасный Джеймс Моррис простирает руку к белым склонам покоренного, еще недавно девственного пика, который, как оказалось, вовсе не был Знаком.

«Вот он, знак во плоти, хоть понять его и непросто, – подумал Александр. – Женская суть в мужском теле. Поистине аттическое[261] самоистязание на пути к естеству, сходному с первым из символов Елизаветы: возрожденным Фениксом, mysterium coniunctionis[262], слиянием Гермеса и Афродиты, отца и матери, Природой в понимании Спенсера, вдохновленного „Метаморфозами“ Овидия». Вспомнился ему темный, подспудный миф о том, что первая Елизавета была мужчиной или женщиной, но с мужскими атрибутами. Получалось, что правление второй Елизаветы началось под эгидой Гермеса на горе, ставшего потом Афродитой, которую шлепали по попе таксисты в городе Бат, а ей это нравилось (что явно шло вразрез с феминистским духом эпохи). Это двусущное, но исполненное достоинства существо Робин Дэй пытался застать врасплох, показав ему кадры, запечатлевшие его (или ее) прежнюю ипостась. «Далеко же мы ушли от Димблби с его дифирамбами „молодой жене и матери“», – подумал Александр.