Александр, увлеченный прошлым, относился к настоящему крайне критически. Его раздражал Димблби, решивший панегирик Елизавете II оттенить ядовитыми уколами в адрес Елизаветы I.

«Снова Англия переживает тяжелые времена, но на заре второй елизаветинской эпохи какое великое преимущество имеем мы благодаря нашей королеве! Нам всем известен ее нрав – итог счастливого детства, прошедшего в согласии с высшими этическими и христианскими принципами, в мирном сознании любви и единения, царящих в семье.

Ее предшественница, первая Елизавета, дочь самовластного, неумеренного в страстях Генриха VIII и хитрой интриганки Анны Болейн, возможно, отчасти заслужила прозвание „дщерь Дьявола“, данное ей испанским послом. Впрочем, в оправдание она могла бы предъявить свое детство – в сравнении с ним жизнь современной неблагополучной семьи, на которую у нас принято списывать грехи малолетних преступников, представляется образцом респектабельности. Это угрюмое детство способствовало развитию в ней двуличия и коварства…»

К новой Елизавете – «юной жене и матери», воспеваемой Димблби, – Александр относился весьма прохладно. К тому же известно было, что жена и мать недолюбливает свою тезку-предшественницу за жестокость к Марии Шотландской[256], чья кровь течет в ее жилах. Мрачно отметив неофрейдистские тенденции панегирика, Александр помрачнел еще больше, осознав, что в его собственной пьесе побуждения исконной Глорианы во многом объясняются теми же неофрейдистскими постулатами. Он ведь почти не коснулся политики, писал лишь о ее семье.

Современник Елизаветы I сказал по случаю ее коронации: «Тайна правления во многом заключена в пышных церемониях»[257]. По дороге в Вестминстерское аббатство Елизавета «по велению души» обратилась к народу: ее слова Александр вшил в лоскутное одеяло пьесы.

«И вы, коли просите, чтобы я осталась вам доброй окормительницей и государыней, уверьтесь, что я буду к вам милостива, как ни одна королева ранее. Мне достанет и воли, и силы. Уверьтесь, что за вас и ваш покой я без трепета пролью свою кровь. Да вознаградит вас Бог». «Не стоит удивляться, что ответом ей была буря ликования: речь была полна сердечного чувства, и слова ее были сплетены преискусно»[258].

Нет, думал Александр, глядя на экран, сегодня нам слишком явно недостает и сердечного чувства, и искусного сплетения слов. Годы спустя, но еще до телепередачи, имевшей, к слову, большой успех, он написал пародийный сценарий вокруг коронации второй Елизаветы. То, что виделось ему попыткой стиля в эпоху бесстилья, радужным размывом ностальгии, в ритме прихотливом и слабом, но все же трогательном, с неким неумышленным умирающим отзвуком. Ни один режиссер за сценарий не взялся: говорили с обидной прямотой, что тут нет ни темы, ни остроты.

Лукас предупредил, что сегодня миллионы ментальных энергий сойдутся в одной точке, на одном событии. Маркус должен попробовать подключиться к ним, выйти на волну этих сил. Обычные электрические соединения выразят в знаках и символах невидимые силы, движущие миропомазаньем и действием катодного луча. Лукас говорил о потоках, «гребенках» и полосах пропускания. Маркусу смутно представлялось, что им нужно усилием воли соткать гладкий узор новых сущностей, причем внешней канвой должны послужить ритуальные действия принцев и епископов, государей бренных и вечных. Мальчиков, включая его, усадили в первом ряду на сизых бархатных пуфах. Лукас оказался у дальней стены. Луч его напряжения по временам упирался Маркусу в спину, словно яростный луч маяка. Учитель советовал по возможности работать незаметно.

Маркус добросовестно вперялся, но видел в основном только геометрическую схему стеклянной поверхности, на которой роились точки и полукружья, червячки и пилюли, всевозможные кляксы, ритмично дергавшиеся и ти́кавшие. Но в минуту миропомазания, о которой особо говорил Лукас, ему вдруг удалось сфокусировать все это в образ и, отменив серое мерцание мантии, увидеть под ней маленькую женщину с пятнадцатью ярдами плоеного льна на внушительной груди, неловко сидящую в громоздком кресле, сложив руки так же, как сложены были его вспотевшие ладони.

Картинка замигала, замигала, и кадры медленно поехали вверх, чередовались все та же голова и ноги, и от этого все стало двумерным.

Возможно, Лукас надеялся, что он увидит слетающего с небес голубя или, как одна ясновидящая, ноги Ангела Аббатства, стеклянными столпами уходящие ввысь сквозь кровлю.

Но то, что с ним было, больше походило на рассеивание.

Маркус шарил рукой, пытаясь ухватить белый льняной холод, сдавивший грудь и плечи. Мирная гостиная миссис Тоун тряслась и бугрилась. Маркус встал, забормотал что-то, спотыкаясь двинулся к телевизору. И на экране вместо людей возникли проволочные волны, вибрирующие в снежной буре. «Сядь! Сядь!» – зашептали вокруг. Маркуса повело немного в сторону, и экран, хоть и треща, снова стал показывать обычное.

Лукас вскочил, Дэниел тоже. Увидев его, Лукас сел обратно с испуганным и злым лицом. Маркус медленно поворачивался на месте. Дэниел схватил его за руку. Многие заметили, что, когда между Маркусом и телевизором вклинился курат, треск прекратился. Маркус, мучимый болью, подумал было укусить Дэниела, которого в тумане не различал, зато ощущал что-то вроде сдавивших его удавьих колец. Дэниел глянул ему в лицо и больно ущипнул за локоть – самый незаметный способ встряхнуть и привести в чувство. Обернулся к Стефани, сидевшей на диване: «Подвинься, дай место!» Меж их теплых тел Маркус просел и дрожал. Дэниел щипнул еще раз, с вывертом, и он, щелкнув зубами, захлопнул рот. Потом закрыл глаза и откинулся в черное, сухое тепло, которое струилось меж Стефани и Дэниелом и замыкало его в контур, ограждавший от прочих сил, сновавших по комнате.

Стефани, ненадолго выведенная из летаргии, защищавшей ее от электрического потрескивания Билла, вспомнила вдруг, что к Дэниелу ее привело беспокойство за Маркуса. И что она – они – за своими заботами совершенно о нем забыли. В последнее время она спала как мертвая, чтобы не думать, этот дар им с братом достался на двоих. А он, может быть, по-прежнему плачет по ночам. Она быстро глянула на Симмонса. Тот был красен, как яблоко, и улыбался приятной, утешающей улыбкой, а в глазах стояли слезы. Перехватив ее взгляд, он несколько раз скованно кивнул, видимо выражая симпатию. Потом подсунул под себя руки и сидел так, словно с трудом сдерживал какое-то чувство.