имения, грабят ваше добро, почему к нам не пришли за помощью. Мы б сговорились, потому как скорее были бы с вами, нежели с этими гяурами, которые грозят саблей даже Порте.

— Погодите, они и против вас поднимутся. И тогда увидите, с кем были в сговоре.

— Гетман нас не обманывает. Дважды он удваивал нам добычу и все, что пообещал, отдал сполна.

— А вы после всего этого его бросаете! — презрительно улыбнулся Фирлей.

— Мы пришли сюда сражаться. Нет сражения, держать орду на месте не можем. Отправимся за добычей в ваши земли.

— Я скажу его величеству королю нашему о решении хана Гирея. Накормить послов!

Молодой рейтар принес меду и штоф вина.

Когда послы вышли, Фирлей приказал рейтару:

— Радик, отвори-ка окна! Чертовски воняют эти дикари!

Наутро второго дня из Званчи выехало польское посольство. Татары встретили его и повели к хану. Полевой гетман с достоинством поклонился. Хан с нескрываемым удовлетворением выслушал решение короля отдать татарам малое подношение. Однако тот потребовал от хана, чтобы он не переходил границы польской земли ни с Хмельницким, ни без него.

Хан поклялся на коране, что сдержит свое слово, и послы, попробовав кумыса, отправились восвояси.

А ночью татарский лагерь исчез, будто его ветром сдуло. Пришел утром Дорошенко к гетману и разбудил его.

— Ты спишь, гетман, а хан тю-тю!

Богдан вскочил с постели, как ошпаренный.

— Как это так? Даже не известив меня?

— Будто тебе не знаком нрав ногайцев. Ударили по рукам с Казимиром и смотались.

— Ну, погоди, хан, мы еще посчитаемся, — хватил кулаком по столу гетман. — Собрать всех на большой совет!

В дом набилось столько сотников и есаулов, что и повернуться негде было. Гетман сидел за столом с полковниками Хлухом и Дорошенко.

— Нынешней ночью, втихаря, как разбойники, покинули нас татары. Зима, как видите, суровая. Неизвестно, сколько еще простоим мы тут, но сдается мне, немало времени. Казимир не осмелится атаковать наш лагерь. Так вот что я думаю: пошлем-ка и мы послов к ляхам и сотворим с ними мир.

— Пошлем, гетман! — закричали все. — Без всякой пользы стоим.

— Тогда к Казимиру пускай идет полковник Дорошенко с двумя есаулами!

Казимир сразу же согласился на замирение без всяких условий. И так начали войска готовиться в путь. Однажды в дом вошел сотник, содрал с головы шапку и так и остался у двери с лицом бледным, как стена.

— В чем дело, Грицько?

— Пане гетмане, — нерешительно заговорил тот.

Гетман повернулся к нему и вопросительно посмотрел.

— Прибыли казаки из Молдавии с полковником Тимошей.

— Пускай немедленно заходит, — приказал гетман.

— Не может, пане гетмане!

— Ранен Тимоша? Говори, чего молчишь!

— Убит!

Гетман рухнул на лавку. Лицо его побелело, губы стали синими.

— Убили, псы! — схватился он обеими руками за голову. — Убили моего сыночка Тимошу!

Он долго еще сидел безмолвный, бесчувственный, без движения, словно окаменелый. Когда же поднял глаза, то увидал перед собой воеводу Лупу. Смотрел на господаря, не узнавая, словно на чужого, но немного погодя сказал угасшим голосом:

— Что теперь поделаешь? Одно меня радует — не попал он в лапы врагов. Слава тебе, господи!

Спустя сутки всем войском двинулись в Переяслав. Там отслужили большую заупокойную службу и там же похоронили Тимуша. Все войско прошло перед открытой могилой, в которой лежал дубовый гроб, и каждый бросил туда горсть земли пополам со снегом.

Госпожа Руксанда, бледная и слабая, только что поднявшаяся с постели после рождения двух мальчиков-близнецов, стояла поддерживаемая с одной стороны Анной, с другой — своей няней. После похорон пришел воевода в натопленную комнату, где лежала в постели княжна Руксанда. Грустный и осунувшийся, он сел у ее изголовья.

— И года не пришлось мне порадоваться жизни, теперь же до конца своих дней буду пребывать в черном вдовстве, — вздохнула княжна.

— Душевную твою муку я хорошо понимаю, дитя мое. Но нам разве легко? Кто это так жестоко проклял нас?

Воевода вопрошал себя, хотя знал, что множество проклятий сыпалось на его голову. Какое именно из них настигло его и весь его дом? Быть может, Агафьино, бывшей его кормилицы? А может, и Рэлуки, томящейся в татарском плену, или же проклятие Пэтракия в смертный его час?..

— Ты молода и раны души в эти годы быстро излечиваются. Худо-бедно, но ты владеешь Рашковской крепостью, в которой можешь всегда найти прибежище. Мне же, несчастному, гонимому, утратившему все, — куда хуже. От такого горя, от таких забот, — сам не знаю, как еще не сошел с ума?

— Не покинет тебя свекр. Он поможет. Большое сердце у этого человека.

— Как же мне просить, ежели он любимого сына своего не пожалел и послал на смерть ради моего благополучия? С каким лицом приду к нему?

— Он все поймет и поможет тебе.

— Я же думаю и о другом, дитя мое. Как бы мне не разгневать турок, ежели приду с казацким войском добывать престол. Уж лучше попрошу войско у хана. Он-то подданный Порты.

— Поступай, твоя милость, как сам понимаешь! — молвила утомленная Руксанда.

— Хочу с тобой попрощаться.

— Разве ты уезжаешь?

— Еще погожу немного, чтобы посмотреть, как пойдут дела. И дождусь весенних дней.

— Да сохранят тебя ангелы, батюшка, иди с миром!

Воевода поцеловал в лоб дочь свою и по щекам его покатились слезы. Он вышел из горницы. С каменной тяжестью на сердце уселся в рыдван, предчувствуя, что навсегда расстается с любимой своей дочерью.

* * *

Вот уж две недели, как госпожа Екатерина, покинув Сучавскую крепость, была пленницей логофета Штефана Георге. С первых же дней новый господарь разлучил ее с верным советчиком Томой.

— Отвести боярина в погреб, — приказал он.

Жупын Тома, с трудом поднявшись с кресла, поклонился в ответ и сказал:

— Благодарствую, логофет, за гостеприимство, что мне оказываешь!

— Вчерашний логофет — это сегодняшний господарь, и ты это хорошо ощутишь на своей