реденькую бороденку.

— Якши! Уж если ты меня так сильно просишь, отказать тебе не могу, — растянул свои тонкие губы в улыбке хан, показав при этом желтые волчьи зубы.

— Я твой должник, светлейший! — сказал гетман и поторопился уйти.

Войдя в маленькую крытую соломой мазанку, в которой ожидал его воевода Лупу, румянолицый, со сверкающими глазами гетман скинул папаху и бекешу и сказал:

— С тебя причитается, сватушка! Дает хан войско. Уже завтра отправитесь. Никола! — крикнул он молодого казака. — Принеси-ка горилки малость обогреться. Чертовски холодно на дворе!

Всю ночь воевода не мог уснуть. Он думал о том, что час расплаты недалек. Что заарканит он проклятого логофета! На кусочки будет резать и солью посыпать.

Но и это наказание показалось ему слишком легким. Лучше запереть его голого в клетку и возить по городам и селам, дабы вся страну увидала того иуду. Пускай смеются, пускай оплевывают его даже цыганские дети! После этого он, удовлетворенный, уснул. Однако в скором времени пришел казначей Йордаке Кантакузино и разбудил его. Пора было отправляться за чамбулами Ширам-бея.

До Сорок они ехали по оттепели. Мороза как не бывало. Густой туман съедал на полях плотный снег. Как только они переправились через Днестр, ветер разогнал тучи и в голубом проеме засверкало солнце.

— Добрый признак, твоя милость! С солнцем возвращаемся к родным местам, — сказал казначей.

И воевода был весел. Он снова обрел веру в свою счастливую звезду.

В Штефанештах предводитель татар Ширам-бей остановил чамбулы у опушки леса и созвал мирз на совет. Присутствовал при сем и воевода Василе Лупу.

— Мирза Кази, — сказал Ширам-бей, — с частью чамбулов ударит по городу Роману! Отсюда ты пойдешь вверх, на север. Я налечу на Сучаву и погоню гяуров в поле. А там мы легко набросим на них аркан! Отправить лазутчиков, чтоб проверили дорогу! Утром всем возвратиться сюда!

Мирзы поднялись, вышли гурьбой, разговаривая громко и все разом.

Ширам-бей посмотрел на воеводу сузившимися глазами.

— Ты доволен, Василе-бей?

— Вечно помнить буду то добро, что вы мне делаете!

— Это ты забудешь! — с грустной усмешкой сказал татарин. — Не забыл бы уплатить нам!

— Скорее бы добраться до крепости, и ты увидишь, как я умею ценить добро. Никто в обиде не останется.

Ширам-бей поднялся с тюфяка и сказал:

— Давай теперь отдыхать! Нам предстоят трудные дни.

Василе Лупу покинул шатер татарского бея взволнованный сверх меры. Чем больше приближались они к крепости Сучаве, тем злее разгорался в его душе мстительный огонь. Даже освобождение господарыни и сына, даже судьба братьев и племянников не волновали его больше, нежели желание схватить своего смертельного врага — Штефана Георге Чаурула.

Наступила ночь. О сне и речи быть не могло. Он сел на коня и в сопровождении двух стражников отправился прогуляться.

Желтая, как дыня, ущербная луна щедро освещала степь. Вдали виднелась густая щетина леса. Воевода опустил поводья и конь шел вольно, давя копытами тонкий лед, затянувший лужи. Дорога сворачивала к лесу. Углубившись в свои мысли, воевода пробудился вдруг от звуков человеческого голоса:

— Цоб, Плэван! Давай, дружочек! Немного, братец, осталось!

Воевода удивленно осмотрелся. Кругом — лес, откуда человеческая душа в этих местах да еще в такой позднее время? Он проехал еще немного и выехал на поляну. Здесь увидал крестьянина в залатанном зипуне, потертой шапке и больших постолах из неопаленной свиной шкуры. Пахал он полоску земли, отвоеванную у леса, и был у него один-единственный вол.

— Бог в помощь, православный! — сказал воевода.

Человек вздрогнул, сжался, готовый бежать в лес. Но увидя перед собой боярина с двумя людьми, сорвал с головы шапку и низко поклонился.

— Благодарствуем!

— Чего это ты взялся пахать? Не весна еще.

— По беде пашу, твоя честь! По беде! — вздохнул человек. — Стоят татары в Штефанештах, отберут у меня и тот мешок ржи, что еще остался и эту несчастную скотину, которую удалось припрятать. Одного уже съели солдаты Бораша, и уж если отберут, вражины, и этого, — что мне, несчастному, остается делать?

— Неужто ты и сеять станешь?

— Беспременно посею. Так посчитал я в умишке своем. Если отдам семя земле, то летом она вернет мне удесятеренно. А ежели заберут их нехристи, то я и баба моя с детишками с голоду помрем.

Человек поклонился.

— Прости ты меня, твоя честь, что более некогда мне разговаривать. Вот уж луна заходит, а в темноте пахать не могу. Окромя того, вот-вот и день заниматься начнет. И тронется орда. Залезу с женой в берлогу и буду там тише воды и ниже травы, пока они не уйдут.

Воевода повернул лошадь и какое-то время ехал, углубленный в свои мысли. Он ощущал и свою вину за судьбу этого несчастного крестьянина, который пахал свою полоску поля в самом сердце леса и высевал по снегу единственный свой мешок зерна от страха, что придут на его землю враги. Из уст крестьянина он не услыхал ни одного слова обиды, обращенного к господарству. Народ был вне раздоров между князьями, от которых он столько страдал. Забота крестьян была заботой о жизни, о хлебе, о земле, которую они поливали своим потом и горькими слезами. Земля была матерью их.

Этот крестьянин даже разговаривать долго не захотел. Попросил прощения и вновь принялся за работу, потому как знал, что и этот боярин, глядящий на него с таким удивлением, осенью потребует оброк, даже не спросив, откуда ему взять его. Выезжая из лесу, воевода все еще слышал далекий голос крестьянина, разговаривавшего со своим волом:

— Давай, Плэван, давай, братец!..

— Даже вол и тот для черни брат, — с горечью подумал Лупу.

Было еще темно, когда воевода со стражниками вернулся в лагерь. Здесь пылали огромные костры и суетились подле коней татары.

— Уже отправляетесь? — спросил воевода одного мирзу.

— Возвращаемся обратно к хану. Тимуша-бея убили в крепости. Казаки ушли оттуда. Ширам-бей приказал готовиться в путь.

Воевода Василе застыл. Спешился и побежал к шатру бея.

— Не могу поверить ушам своим, пречестный бей! Неужели это правда или выдумка недругов?

— Мне