Скептический взгляд, который на улице Пюхавайму молодой человек бросил на его медали, проведенная ключом глубокая борозда на боку милицейской машины в Мююривахе, надрывные стоны гитарных струн, доносившиеся из окон мансарды в Пярну, являлись для Воскресеньева убедительными свидетельствами начинающихся социальных потрясений.

Старый город напоминал открытку с типичным европейским городским видом — мощенные булыжником улицы, пастельных тонов старинные дома, заросшая плющом каменная крепостная стена и средневековый замок на вершине холма. Ганзейское[5]влияние сообщало городу германское обличье; на первый взгляд он почти не отличался от Брюгге или Данцига с их северогерманскими портовыми традициями, хотя в двадцатом веке все это представлялось не столь очевидным и уж точно не столь существенным. Но одно можно сказать совершенно определенно: нельзя в равной степени любить Москву и Таллин. Варварская гротескная энергия Москвы завораживала или отпугивала визитера. Равным образом тевтонская опрятность и уютность Таллина или согревали стороннего наблюдателя, или, наоборот, внушали ему смертную скуку. Воскресеньева не привлекали местные культурные традиции, хотя в прошлом кое-что в них ему и нравилось. Вероятно, он смог бы снова полюбить этот город, если бы грядущие социальные бури и потрясения способствовали его обновлению. Воскресеньев прошел под аркой Раеаптек, услышал звон колоколов Пюхавайму — пробило одиннадцать — и задался вопросом, что из увиденного им уцелеет, а что будет сметено в ближайшие несколько лет. По счастью, это была все-таки эстонская революция, за развитием которой можно было наблюдать на безопасном расстоянии.

Воскресеньев взял машину и поехал в пригород, где блеск старой части города тускнел, а влияние советской традиции чувствовалось сильнее; впрочем, все это заканчивалось в местечке Кейла-Йоа. Выйдя из машины, Воскресеньев услышал шум водопада, за которым открывался вид на большой, крытый дранкой старинный дом на фоне типичного эстонского леса — слегка разбавленный березами темный сосняк тянулся до берега моря. Он увидел, как молодая пара, держась за руки, скрылась в лесу. Юноша и девушка были светловолосыми, похожими друг на друга и обладали, казалось, несокрушимым здоровьем, так что, окажись эта парочка в любом крупном российском городе, прохожие с любопытством или даже с подозрением оглядывались бы на нее.

Чуть дальше тянулась просека, застроенная симпатичными деревянными домиками, счастливо избегнувшими пристального внимания советских планировщиков, занимавшихся переустройством пригородных районов. Воскресеньев постучал в дверь последнего из них, машинально отметив, что отсюда сквозь деревья видно море.

Человек, отозвавшийся на стук, походил на взъерошенную непогодой большую старую птицу. Он был выше Воскресеньева на голову и смотрел на него сверху вниз, чуть опустив свое длинноносое, обрамленное седой бородой морщинистое лицо. На одном глазу у него было бельмо, вращавшееся в глазнице, как поломанный компас в углублении приборной доски. Здоровый глаз черным антрацитовым блеском напоминал око ворона. Обозрев гостя с головы до ног, старик поддернул широкие рукава мешковатого свитера, словно готовясь к драке, и выжидающе посмотрел.

— Товарищ Тиима? — спросил Воскресеньев. Старик согласно кивнул, и Воскресеньев продемонстрировал ему свое удостоверение. — Я, товарищ Тиима, приехал сюда, чтобы расследовать поданную на вас соседями жалобу. Предъявите ваши документы.

Воскресеньев протянул руку ладонью вверх и посмотрел на хозяина в упор. Хозяин, не отводя глаз, достал из кармана паспорт в кожаной обложке и передал ему. Офицер медленно пролистывал документ, делая вид, будто внимательно его изучает. На самом деле его больше интересовал старик, а паспорт потребовался лишь для того, чтобы убедить его в серьезности своих намерений. Он закрыл паспорт и вернул его хозяину, нетерпеливо переступавшему с ноги на ногу.

— Я могу войти? — спросил Воскресеньев.

— Это зависит… — Тиима прикрыл молочно-белый глаз, сверля здоровым нежданного визитера.

— Отчего?

— От того, кто вы. В чем суть жалобы. Что случится, если я откажусь вас впустить.

— Я Воскресеньев, старший офицер расквартированной здесь Советской армии, ответственный за безопасность. Если вы не впустите меня, я привлеку вас за воспрепятствование правосудию.

Старик раздраженно вскинул брови.

— Не возьму в толк, какое отношение имеет ко мне армия.

— Мы обсудим это позже. Но хотя я и не из милиции, тем не менее могу вас арестовать.

— Похоже, мне все-таки лучше впустить вас.

В домике все пропахло дымом — табачным и печным. Сквозь открытую форточку ветер приносил резкий соленый запах моря. У Воскресеньева заслезились глаза, и он снял очки, чтобы вытереть слезы.

— Хотите выйти на воздух? — злорадно ухмыльнулся старик хозяин.

— Нет, я сейчас привыкну. Присесть можно?

— Располагайтесь. Но сначала все-таки скажите…

— Что именно?

— В чем состоит жалоба.

— Ваши соседи, товарищ Тиима, утверждают, что вы проводите в этом доме религиозные бдения.

— Ничего подобного! — рявкнул старик. — Здесь не Москва. Я хорошо знаю своих соседей. Никто не мог оклеветать меня.

— Есть письменные заявления, где говорится…

— В такого рода заявлениях чаще всего пишут то, что нужно властям. Но это не значит, будто я в чем-то провинился. Просто вы можете заставить любого человека сказать какую угодно чушь.

Воскресеньев продолжил, чуть повысив голос и скривив рот в многозначительной улыбке. При этом он смотрел в бумагу, которую достал из кармана, опасаясь, что старик заметит, как у него в предвкушении добычи разгорелись глаза.

— В заявлениях сказано, что вы проводили запрещенные мероприятия религиозного характера в дальних комнатах, а также о том, что «использованные в процессе иконы и прочие культовые предметы хорошо видны сквозь окно, выходящее на задний двор. Очевидно, в лесу позади дома проходит тайная тропа, которой пользуются богомольцы».

— Никакая она не тайная. Все эти тропинки я прорубил и протоптал пятьдесят, даже шестьдесят лет назад. По ним можно беспрепятственно пройти прямо к морю.

— А вы получили должным образом оформленное разрешение на прокладку упомянутых троп?

Старик поморщился, недоверчиво, но без удивления покачав головой.

— Могу я взглянуть на помещение, выходящее окнами на задний двор? Так мы с легкостью установим, справедливо или ложно данное заявление.

— Если вы надеетесь увидеть нечто вроде храма, то сильно ошибаетесь, — сказал старик, не предпринимая никаких попыток проводить гостя в глубь дома.

Воскресеньев поднялся и осмотрел комнату. Домику, в котором он находился, могло быть как двадцать, так и двести лет. Впрочем, стены были сложены из бревен с большим мастерством — так при советской власти не строили. Что же касается украшавших комнату предметов — ручного плетения коврика, аляповатой картины, изображавшей восход солнца над Балтийским морем, и вырезанных из дерева моделей кораблей, стоявших на полке над очагом, — то все они выглядели весьма просто, даже провинциально, и больше подходили для интерьера девятнадцатого, нежели двадцатого века. У Воскресеньева стало особым образом покалывать бедра и кончики пальцев на руках, как бывало всякий раз, когда он оказывался вблизи интересующей его вещи. Если он ошибся, что ж, придется извиниться и уйти. Но он не ошибся — даже в Советском Союзе деньги и правильный подход к человеку позволяли разжиться вполне достоверной информацией.