Мнение авторитетного писателя для нас было весьма важным, и споры в нашей среде на этом прекратились. Наряду с «боеспособной» литературой наши печать и радио давали теперь и много лирики, которая была мало связана с военной действительностью, но на самом деле обладала взрывчатой эмоциональной силой…

По просьбе Фадеева, мы пели литовские песни, рассказывали ему про Литву. Он до войны из Прибалтийских республик побывал только в Латвии, но наша республика интересовала его, и он охотно нас слушал. (Впоследствии довелось услышать от Фадеева, что в раннем детстве он с родителями некоторое время жил на окраине Вильнюса, в местности «Волчья лапа», — иначе говоря, в Вилкпеде. «Когда брат на меня сердился, — рассказывал Фадеев, — он дразнил меня: «Волчья лапа, волчья лапа…») Потом Фадеев сам стал петь интересные и редкие северорусские и сибирские песни. Пел он сочным, звучным баритоном. Песни были полны глубокого чувства, часто трагичные и суровые…

Наши писатели, за войну физически ослабевшие, после нескольких рюмок стали громко галдеть, кое-кто даже задремал. А вот гость чувствовал себя непринужденно и бодро. Он рассказывал веселые истории, пережитые в молодости и во время войны, и по-прежнему заразительно, от души смеялся. Душевным человеком оказался и Петр Скосырев. Этот писатель довольно долго жил в Туркмении, писал о ней (широко известен роман Скосырева «Стрелок из лука» и его научные работы о туркменской литературе). Он старался каждого из нас приободрить и похвалить за первые шаги на всесоюзной литературной арене… Во время войны и после он не раз помогал нам — советами и прочим.

Если бы не один инцидент, нашу первую встречу с Фадеевым и Скосыревым можно бы назвать удачной. А инцидент был небольшой, но характерный. Юстас Палецкис, сидя рядом с Саломеей Нерис, долго и душевно с ней беседовал, а потом поцеловал ей руку. Саломея на этот поцелуй прореагировала своеобразно и неожиданно для всех. Она вскочила со своего места и довольно громко, так, что услышали все за столом, воскликнула:

— Что! Неужели я какая-то девка, чтоб со мной так обращались?

И выбежала. Я был одним из тех, кому обычно удавалось успокоить Саломею в таких случаях (а Саломея обижалась довольно-таки часто), так что я тоже встал из-за стола и пошел ее искать. Увы, я опоздал. Саломеи нигде не было. Сторож, еще не спавший и сидевший внизу, у двери своей клетушки, сказал, что Саломея недавно выбежала из Постпредства… Я вернулся наверх, надел пальто (была зима, темная, холодная ночь) и, выскочив на улицу, стал тыкаться по ближним переулкам в поисках поэтессы… Увы, нигде ни слуху ни духу… А жила она в то время довольно далеко, снимала комнату на Страстном бульваре, и мне было страшно, как она доберется до дому… (На другой день она как ни в чем не бывало пришла в Постпредство, и ни она, ни я про вчерашний инцидент не обмолвились ни словом… Об этом незначительном эпизоде я рассказываю только потому, что он показывает характер Саломеи, нервной и подчас чудаковатой, — пожалуй, поэту и полагается быть таким…)

Позднее я довольно часто встречался с Фадеевым, и мои симпатии и любовь к нему все время росли, — он относился ко мне с неизменными вниманием, лаской и дружбой. Не забывал и о первой встрече в нашем Постпредстве и стихах, которые я тогда читал…

С русским литературоведом и критиком Корнелием Зелинским, кажется, первым познакомился Костас Корсакас. Его имя нам тоже было известно уже давно, с досоветских лет. Тогда он был идеологом так называемых конструктивистов и сотрудничал в различных изданиях; я почему-то запомнил его по журналу или альманаху, названному несколько необычно — «Бизнес». Корнелий Зелинский был крайне благовоспитанным человеком. Даже во время войны он ходил аккуратно одетым, в белоснежной сорочке, при элегантном галстуке. Он хорошо знал русскую классическую и советскую литературу, но основная его тема сейчас — национальные советские литературы. В то время он, кажется, для заграницы писал какой-то труд о советских литературах, их специфике и общих закономерностях; не знаю, был ли этот труд издан. Зелинский интересовался и литовской литературой, и в этом незаменимым помощником для него был Корсакас — он с Зелинским долгими часами беседовал в нашем Постпредстве. Глубже ознакомившись с проблемами нашей молодой советской и классической литературы, Зелинский начал писать о них. Во время войны он снабдил интересным вступительным словом сборник стихов К. Корсакаса «В разлуке» (на русском языке) и сразу после войны — мой сборник «Край Немана». В московских газетах и журналах Зелинский опубликовал немало статей о нашей литературе, особое внимание уделив творчеству Саломеи Нерис. Материалы нашей литературы он не раз приводил и в своих более крупных трудах.

Еще перед войной, на первой встрече с советскими писателями в ресторане «Арагви» летом 1940 года, я познакомился с известным литературоведом Валерием Кирпотиным. Более близкое знакомство завязалось в годы войны. У Кирпотина была квартира в Лаврушинском переулке, в писательском доме, где тогда довольно долго жил и Костас Корсакас. Оказалось, что Кирпотин родом из Аникщяй. Наши рассказы о Литве и его родном Аникщяе, столь знаменитом в Литве несколькими крупными писателями, заинтересовали Кирпотина. Я помню, во время войны мы с Корсакасом бывали в его квартире, где комнаты и даже коридоры были сплошь заставлены шкафами с книгами. Кирпотин основное внимание уделял вопросам русской классической литературы (его перу принадлежит несколько капитальных исследований жизни и творчества Достоевского), но он писал и о нашей литературе, прежде всего о переводе «Времен года» Донелайтиса. После войны он побывал в Литве, помог нам организовать работу в Союзе писателей, посетил свой родной Аникщяй, Вильнюс, Каунас, Палангу.

Во время войны у меня в гостинице «Москва» несколько раз побывал ленинградский профессор Борис Ларин. Мы познакомились еще в 1940 году или весной 1941 года, когда я, работая в Наркомате просвещения, получил от него несколько писем. Ларин писал, что он лингвист, приезжавший в Дайнаву до первой мировой войны и там практически углублявший свои познания литовского языка, основы которых получил от Бодуэна де Куртенэ, Эдуарда Вольтера и Казимераса Буги. Он мечтал снова попасть в Литву. Просил прислать школьные учебники литовского языка, чтобы ознакомиться с новой литовской терминологией различных наук. Жаловался, что без нашего