Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На этом вечере на мою долю выпала честь прочитать стихотворение «Донелайтис», написанное еще в первый год войны:
Как дуб, ты перерос немого рабства время, В простор грядущего вершину устремив. И, глядя сквозь века, ты будешь вечно жив, Как бурасы в твоей немеркнущей поэме[21].Стихи Нерис и мои читались на вечере также и в переводе на русский язык.
В эти дни поэт Давид Бродский переводил «Времена года» и уже завершал работу над крупными фрагментами поэмы. Очень выразительно прочитал эти отрывки на вечере актер Малого театра Царев, который часто читал стихи литовских поэтов по московскому радио. Находившиеся в зале русские писатели — автор «Цусимы» Алексей Новиков-Прибой, Валентин Катаев, Корней Чуковский и другие — впервые ощутили силу и очарование неизвестного им доселе поэта. Во время антракта они выражали свое глубокое восхищение литовским поэтом.
— Какая мужицкая сила! — с энтузиазмом говорил Новиков-Прибой.
Фадеев звонко, от души смеялся, когда читали описания свадебного пира у Донелайтиса, где поэтизируются различные блюда.
— Это замечательно! Это напоминает «Гаргантюа и Пантагрюэля»! Да, это настоящий литовский Рабле, пышущий жизнелюбием. Его следует как можно скорее показать русскому читателю. Вся страна должна узнать об этом великом литовском поэте. Подумать только — он ведь писал в допушкинскую пору!
Донелайтисом восхищались и Катаев и Чуковский. Если первый перевод Донелайтиса на русский язык появился уже в 1946 году, можно сказать — сразу по окончании войны, то в этом большая заслуга русских писателей, которые так горячо поддержали желание литовцев представить поэму Донелайтиса советскому читателю.
Отрывки из «Времен года» читали на вечере также Казимера Кимантайте и сам переводчик Бродский.
После официальной части состоялся концерт, на котором Александра Сташкевичюте исполняла литовские народные песни и произведения из классического репертуара. В концерте приняли участие выдающиеся русские исполнители — пианист Лев Оборин и скрипач Давид Ойстрах.
Это было прекрасным проявлением сотрудничества литовской и русской литератур, дружбы народов. Об этом вечере нельзя забыть в истории нашей литературы. Он еще раз показал бессмертие Донелайтиса, тесную связь его искусства с нашим временем и его проблемами. В моей памяти вечер остался как светлая страница в суровых военных буднях.
Всем нам хотелось поближе познакомиться с Александром Фадеевым. В это время он был руководителем всего огромного Союза советских писателей, но не это было главным. Немногочисленные, но прекрасные книги видного писателя мы с наслаждением читали в досоветское время. Знали, как ценит Фадеева-писателя критика. Многие из нас ознакомились и с литературоведческими работами Фадеева, — они в какой-то степени отвечали на множество занимавших нас вопросов — таких, как общественная роль искусства, метод социалистического реализма, положительный и отрицательный герой и т. п.
И вот по какому-то случаю, или просто так, мы решили пригласить его к нам в Постпредство.
Стол был накрыт со всем возможным по тем временам богатством. На нем были довольно вкусные блюда, которые из консервов и других продуктов, полученных Постпредством, сумела приготовить наша искусная повариха Яня. Посреди стола высились бутылки «Московской» и грузинского вина. А нашего гостя все нет и нет.
Близилась полночь, когда, задержавшись на каком-то совещании или заседании, наконец на лестнице показался Фадеев вместе со своим тогдашним заместителем по делам национальных литератур Петром Скосыревым. Гостей встретил наш руководитель Костас Корсакас и пригласил их в комнату, в которой мы ждали их с нетерпением. Фадеев каждому крепко пожал руку, улыбаясь своим открытым красивым лицом, потом обеими ладонями провел по преждевременно поседевшим, серебристым волосам и извинился, что заставил себя ждать. Гости сели за стол, а вокруг уселись мы. Здесь находились почти все наши писатели, начиная с прибывшего из дивизии Йонаса Марцинкявичюса. Рядом с Юстасом Палецкисом сидела Саломея Нерис, дальше — Пятрас Цвирка, Аугустинас Грицюс и другие. Вскоре завязался откровенный, непринужденный разговор.
Гости не заставили себя упрашивать, — по-видимому, проголодались. За столом все быстро оживились. На час-другой мы словно забыли войну, несчастья, всяческие невзгоды, преследующие нас и наших товарищей… Стало даже весело, — Фадеев смеялся так молодо, беззаботно, заразительно, что нельзя было не залюбоваться им, так и пышущим добрыми чувствами ко всем собеседникам. Многих из нас, а то и всех, он уже величал по имени-отчеству, и мы диву давались, как это он успел запомнить. Потом он попросил нас почитать свои стихи, сказав, что поэзию он любит страстно (позднее я убедился, что Фадеев знал на память десятки, а то и сотни образцов русской классической и советской поэзии). Мы читали стихи по-литовски, потом в переводах на русский, и гость интересовался, как, по нашему мнению, они переведены — передан только смысл или и звукопись, аллитерации, внутренние рифмы… После Нерис, Корсакаса (Гиры, кажется, не было) я тоже прочитал недавно написанное стихотворение «Родине и любимой». Йонас Шимкус тут же принялся критиковать мои стихи: мол, сейчас их нельзя считать удачными, так как в них нет, как тогда говорилось, «боеспособности». Вообще-то говоря, этот спор возникал у нас не первый раз — каждое произведение военного времени должно быть составлено из призывов бить врага или в нем могут быть выражены и другие чувства, которые в эти трагические времена волнуют не только поэтов, но и всех людей. Когда в печати появилась написанная в Балахне моя «Родина», некоторые товарищи критиковали ее за отсутствие пресловутой «боеспособности». Интересно было услышать, что думает на этот счет Фадеев. Внимательно выслушав стихи и упрек Шимкуса, он со всей серьезностью сказал:
— Мне нравятся стихи, которые, даже не упоминая войны, своими образами и чувствами всех, а прежде всего нашего бойца, призывают защищать то, что им дорого. Я уверен, что такое стихотворение на читателя или слушателя воздействует
