В душе воздвиг науке монумент.

И бастионы всяких сопроматов

Он брал без пушек и без автоматов.

Максиму с Леонидом дал пример,

Достигнув в обученье высших сфер.

В то время, как у многих был облом,

Он получил с пятерками диплом!

С женитьбой тоже вышло отлично:

Тут встретилась красавица Ирина.

Его любовь была почти старинна.

(Вячик гордился этой строчкой.)

А вскоре за любовь была награда:

Сперва Егор, а чуть попозже Рада.

Одно плохо – лапидарно. Это, конечно, признак таланта, но они-то в этом ничего не смыслят, скажут, мало работал, легко отделался. Ничего, сначала сочиним болванки, а потом раскатаем каждое четверостишие еще на три-четыре куплета. На фотографиях зрелый возраст – уже труднее. В тексте Максима сухие биографические сведения, с трудом поддающиеся поэтической переработке. Слишком все специфично. В сугубую лирику тянет, без юмора:

Вся наша жизнь – железная дорога.

Там Павел был опора и подмога.

(«Подмога» плохо, надо потом заменить.)

Но сделано для РЖД немало.

В дороге этой есть и Павла шпалы.

«Но» – почему «но»? И РЖД не всегда были РЖД. В советское время было МПС. Ладно, это тоже потом. А вот групповые фотографии. Одна из недавних: местная элита снялась с посетившим Сарынск Виктором Викторовичем Шестаковым, сарынским выходцем, а теперь большим человеком в Кремле. Дубков – разогналась рука – бодро начал:

А здесь мы видим единенья час,

Когда земляк наш осчастливил нас.

Павел Витальевич, как видим, ближе всех,

То не карьеры – дружества успех.

Сезонтьев тут, наш славный губернатор,

И тоже друг, а заодно оратор.

Юмор заключался в том, что губернатор заикается и картавит, над этим все подшучивают, он не обижается, говорит: главное не слово, а дело; если альбом попадет в его руки – не оскорбится. Но Дубков собственному юмору не порадовался. Запал куда-то испарился. Он смотрел на фотографию, на знакомые лица. Вячик знал подноготную этих людей и, хотя считал, что в любой жизненной ситуации из всех зол выбирают лучшее, поэтому и примкнул когда-то к Сезонтьеву, понимал: эти солидные мужчины (и две женщины – министры культуры и соцздрава) с ног до головы замазаны нашим проклятым временем, которое никого не оставило чистым, кроме тех разве, кто лежал в параличе или жил в глухом сибирском селе. Жулик на жулике, думал Дубков, а я, значит, стишки о них писать буду? Уже пишу. Вместо того чтобы под фотографией крупно: «Россия воровская». Красиво, кстати, звучит, хоть и трагично. Дубков схватил листок и, не отрывая пера, махом написал:

Мы всё в начале славных дел,

А продолженья нету.

Кто опоздал, тот не успел,

Гони, дружок, монету.

Надо же. Восемь лет ни строки – и вдруг. Публицистика, конечно. Мелковато. Впрочем, почему публицистика? Гражданская лирика! А гражданская лирика – понятие крупное.

Монеты нет – садись в тюрьму,

Молчи, авось дозреешь.

Нечистых в трюм иль на корму,

Им корму дать и зрелищ.

А на носу под крик «ура»,

Сама себя лаская,

Гуляет с ночи до утра

Россия воровская…

У Дубкова даже сердце заколотилось, так взволновали его собственные стихи. А Татьяна уже второй час прислушивается, недоумевает – из кабинета тишина. На всякий случай она достала из укромного места бутылку водки и поставила в холодильник – запотевать заманчивой росой.

__________

__________

__________

__________

____ ____

____ ____

Эта гексаграмма благоприятна для интересного отдыха и развлечений.

Сторожев после неудачного звонка Даше вдруг почувствовал неприязнь по отношению к собственным чувствам. Ему противна стала своя влюбленность, он будто увидел себя со стороны: почти пожилой мужчина, с возрастной полнотой и сединой, с нездорово красноватым цветом лица, распустил слюни, желает вкусить девической прелести и почему-то надеется, что у него есть шанс.

А тут еще жара и несколько подряд вызовов к тяжелым больным, один из которых не дождался его приезда, отдал богу душу после двухнедельного непрерывного и оказавшегося непосильным алкогольного ратоборства.

И приближался день рождения. Сторожев то отмечал его, то нет, в зависимости от настроения, то собирал гостей, то оставался вдвоем с Наташей – так было в прошлый раз. Сейчас не хотелось ничего.

Позвонил Немчинов, спросил:

– Извини, у тебя когда день рождения? Не сегодня?

– Завтра. Но я не отмечаю, настроение паршивое. Уехать, что ли, куда-нибудь…

– А давай! – вдруг подхватил Илья. – Есть одно хорошее местечко на Медведице, я там, правда, не был, но все хвалят. Рыбки половим, костерок разведем, посидим вечерком, выпьем по-человечески, поговорим. Ты наверняка давно свежим воздухом не дышал. Колю позовем, еще кого-то, если хочешь.

Дашу, подумал Сторожев. Но кто тогда с Лилей будет?

– Ладно, – сказал он. – Позвони ему, предложи. Больше никого не надо.

Немчинов позвонил, Коля согласился, попросив Дашу пару дней побыть с Лилей. Та, конечно, была не против:

– В самом деле, тебе пора чуть-чуть развеяться.

Выехали на машине Сторожева утром, с тем чтобы через два-три часа добраться до Медведицы возле большого села Куромыш. Именно где-то там утонул Леонид Костяков.

– Хочешь заодно обследовать место преступления? – спросил Илью Сторожев.

– Да не было, скорее всего, никакого преступления. Но почему-то тянет меня посмотреть на эти места.

– Ну да, ты же книгу пишешь. Воссоздание атмосферы?

– Типа того, – Немчинов не стал говорить, что книгу он уже не пишет.

Вернее, пишет, но не ту. Идея создания художественного повествования вернулась. Только не надо никаких предков и вообще никакой семейной истории. Будет книга о человеке, который пошел против правил времени и был уничтожен. Как – неважно. Может, даже и не говорить до самого конца, пусть читатель сам додумает.

Коля отдыхал от всей души, любовался из окна пейзажами, радовался плавному ходу машины. Чувствовал себя – как на каникулах.

Свернули с асфальта, по грунтовке въехали в село Куромыш – длинное, растянутое километра на полтора. Тут начались мучения. Главная улица села была необыкновенно широкой. Когда-то посередке были погреба и сараи, объяснил Немчинов, демонстрируя свою эрудицию краеведа, потом их снесли, насыпали грейдер. Грейдер разбили вдрызг тяжелой техникой, тракторами и комбайнами. Вдоль грейдера наездили другую дорогу, но раздолбили и ее. Тогда проторили и третью, и четвертую, и вся улица стала в результате хитроумным переплетением более или менее проезжих участков, и каждая машина вынуждена была петлять и выделывать зигзаги, чтобы не пропороть днище или не засесть намертво в колдобине.