Я слышу слова: «Она – то, из-за чего ты делаешь это, всегда помни о ней». Я киваю. В слезах, осознавая сильней, чем прежде, что «это» не закончено, отнюдь нет.

«Дай ей голос, который ей запрещают иметь».

Я обещаю, я сделаю это.

И когда шоссе передо мной вновь обретает резкость, я знаю, что все, что я сделала, все группы, в которых жила, моменты безумия, опасности, вели меня обратно к ней.

Обратно к ней.

Я искала ответы, и всюду, где бывала, я получала что-то, что учило меня чему-то о самой себе, о том, почему мои родители делали то, что делали. Все, что я переживала, добавляло что-то к моему пониманию. И все же я спрашиваю себя: дала ли я этой маленькой девочке голос, в котором она нуждалась? Той девочке, которая так много пережила. Я знаю, что частью моего обещания было рассказать об этом миру за нее. Поэтому я отправилась в свое путешествие. Но мне еще лишь предстоит кое-что гораздо более трудное, важное и пугающее – столкновение с моими родителями. Я должна встретиться с ними и поговорить. Без газлайтинга и без ревизии прошлого. Я буду говорить с ними от ее имени – и там будет только моя правда.

После того как я жила в десяти группах, путешествовала через тысячи и тысячи миль американских дорог, бросая вызов самой себе и лидерам культов, я понимаю, что должна вернуться к тому, чего я, возможно, боюсь больше всего.

К моим родителям.

И они немедленно возникают в моей жизни. Будто притянутые магнитом, мои родители тут как тут: «Это папа, мы в Великобритании».

Мир вокруг текстового сообщения размывается.

Мы не общались года три – с вечера «интервью».

Это что, законы притяжения? Какая-то космическая сила? Когда ты о чем-то думаешь, оно происходит? Я дома всего несколько недель. Я думала, что мне дадут хотя бы привыкнуть к «нормальной жизни».

Я еще не готова, не так быстро.

Я вновь в моей квартире в Лондоне. Первую неделю дома я просыпаюсь сбитая с толку, на ставших чужими простынях в чужой комнате, безмолвно удивляясь тому, что я не в религиозной коммуне, в фермерском доме или в «Башнях» в Чикаго.

Я подолгу гуляю в местном парке, думая о тех, с кем подружилась, о том, чему научилась за путешествие, и детях, с которыми познакомилась. У меня все чудесно, как обычно: вареные яйца и тост с маслом на завтрак, оплачиваемая работа, бесконечные чашки чая, кино в постели на ноутбуке до раннего утра, в обнимку с моим котом Грейсоном. Встречи с людьми, которых я люблю и по которым скучала: Кейт, Джошем и Сэмом. По воскресеньям я в пабах, рассказываю друзьям истории о моем путешествии, и они ужасны, потому что у меня не получается отдать должное тому, что я пережила. Я часто смотрюсь в зеркало: отпечатались ли на моем лице все те мили, что я проехала? Прежние очертания создают знакомый силуэт, хотя так много изменилось.

Похлопывая себя по животу, я задаюсь вопросом, смогу ли потрудиться сбросить несколько фунтов, набранные таинственным образом в дороге. Мой взгляд падает на плохие татуировки на пальцах, которые я набила перед отлетом домой. Смазанные фигуры нарисованы чернилами на коже как напоминание о путешествии – словно я могла бы забыть когда-нибудь о нем, – и столь же устойчивы, как память.

А потом все сотрясает это сообщение от моих родителей: события, переживания, каждый момент вплоть до настоящего. Оно прогрызает себе путь в самую глубину моего желудка. Я временами могу прожить месяц, не ощущая связи с кровью, внутренностями и плотью, которые меня носят. Затем что-то происходит и словно тычет пальцем, напоминая мне, что мы – одно, моя душа соединена с моим животом, эмоции – с дрожью моих пальцев, мысли связаны со сжатием в горле.

Телефон оживает опять.

Господи! Снова они?

Но это Паз.

– Увидимся вечером? У меня есть кое-что для тебя, – говорит он.

Паз снимает в Африке. И я не видела его с тех пор, как вернулась. Снова мой желудок скручивает, но по другим причинам.

– Я дома… Приходи в любое время.

* * *

Я переключаю телефон в беззвучный режим и швыряю его через всю комнату.

Мне нужно сконцентрироваться.

Я знаю, что должна увидеться с родителями. Я знаю, что это следующий логический, может быть, даже духовный шаг. Но существует также часть меня, которая не хочет этого, которая была бы счастлива удалить сообщение и в восторге от идеи выпить бутылку чего-нибудь покрепче.

И потом, маленькая девочка внутри меня до сих пор боится своего отца.

Я хочу быть готовой – хочу спланировать это, записать, что я хочу сказать. Но мне нужно, чтобы то, что я скажу, шло из сердца. Я прокручиваю в голове разные сценарии, все варианты того, что может пойти не так. Мне трудно оставаться искренней, когда дело касается правды; когда колья в разговоре заточены, моя склонность замирать, нырять в рассказывание «истории» или примерять чужую личину тоже обостряется.

Когда колья заточены, я могу потерять себя.

Я хожу кругами по кухне, потираю руки, пытаясь согреться, но холод идет изнутри: что я хочу сказать? Что я на самом деле хочу сказать им?

Я беру ручку и пишу.

Я пишу от руки так взволнованно, что понимаю, что никогда не смогу перечитать написанное.

Я пишу до тех пор, пока пальцы не отнимаются и не начинают ощущаться как когти; пока чернила не начинают ощущаться как желчь в горле. Я пишу и понимаю, что этот разговор с родителями может оказаться последним.

Неожиданно меня наполняет печаль. Возможно, маленькая девочка во мне до сих пор цепляется за мысль о родительской любви, может быть, часть меня до сих пор, даже сейчас, хочет, чтобы они гордились мной. Но я понимаю, что, если выяснится, что, сказав моим родителям, что я чувствую, я поставлю точку в наших отношениях, я справлюсь с этим.

И с этим пониманием приходит мягкое спокойствие.