и паскудно… да, дал бы Бог… обидно за державу – это не я уже, это – Аношкин… а я, на сей раз мысли не теряю, продолжаю, что есть там у нас, где я родился и вырос, недалеко, посёлок леспромхозовский, построенный после войны, в сороковых ещё годах, Усть-Песковск, в котором пьяными, как сами про себя они, песковцы, говорят, на свет появляются, пьяными его и покидают, и жили-отбывали в нём, в этом посёлке, чуть ли не одни уголовники – они да прибывшие по вербовке, те – за обещанным им длинным рублём, да из обеих столиц и крупных городов западной части Союза к нам в Сибирь отправленные жулики и воры да, среди прочих, сифилитики и проститутки – не цвет общественный – пыльца – продукт значительный для жизни… вот и сейчас – гляжу и вижу будто: почерневшие, грибком изъеденные стены и углы бараков, незанавешенные, голые, как в хлевах, окна, а где какое кто прикроет, то так лишь только, временно, газетой, чтобы в грехе содомском утаиться, но не от Бога – от прохожих, страха-то не было, стыд ещё, может, тенью оставался, и поножовщина, и матерщина, и жертвы карточной игры, ну а теперь совсем иное дело, теперь их дети или уже внуки, что не спились и не погибли в пьяных драках, держат красивых, но не охотничьих, собак, ездят на дорогих заграничных машинах и слушают в машинах музыку, они, говорю я, совсем уже другие и с их родителями в ряд их не поставишь… они – буржуи, говорит Аношкин, что и противно, это – грибок, кричит Аношкин, плесень, с которой мирным способом не справишься, разве Россия это, а?!. Нет, сам себе и отвечает, нет, не Россия, а какая-то Голландия, банка консервная, ночной горшок, а не страна, пенсионер, уставший жить и не способный ни на что, только анализы сдавать, внуки и дети – гнусная буржуазия, это же хуже, чем бараки, в бараках дух имперский, дескать, был, хоть и не русский, но российский, пусть он кому-то и не по нутру, а это, мол, с заморской музыкой и псами иноземными, крах для России, полное банкротство! – не говорит – кричит Аношкин… и тот – Илья – но не Аношкину, а мне: брось, старичок, поедем, дескать… нет, говорю, нет, никуда я не поеду… там, старичок, свободен, дескать, будешь… да я и тут вроде свободен, свободен изнутри и так, что даже Бог её не нарушает – мою свободу… порой – стеснил бы – рад бы только был… и говорю: свобода там, где Святый Дух, а Святый Дух там дышет, где захочет… пока могу сказать: как светел мир Твой, Господи, – я и свободен, ещё бы только стрелка намагнитилась, чтобы добро со злом размежевать, мне б и с лихвой, зачем другая мне свобода, свобода внешняя – фантом: не дашь её и не отнимешь, и она, внешняя свобода, ввергает в рабство, говорю, рабство идей: права, к примеру, человека – и вырождается в засилье, в новую одержимость… а он, Илья: э-э, ты славянская, безвольная душа… я: это почему?.. Илья: это не я сказал, а Шпенглер… а я: не очень умным, значит, был он, этот Шпенглер… сказал я так – и вон из-за стола и – в коридор, оттуда уже слышу: ох и Аношкин, мол, ты и наскажешь – Алиса так, она и дальше: и кровожадные пророки и кровожадные цари, Ветхий Завет – сколько там крови, дескать, инородческой… а что, не так?! – кричит Аношкин – пророк плешивый разобиделся на ребятишек – сорок мальцов медведицам стравил!.. Ну а Христос твой, кто, по-твоему?.. Он – полукровка… и смеются: и та – Алиса, и Илья, и сам Аношкин… ну а я…

А я одеться забываю – бегу в том, в чём за столом сидел… бегу домой – не дом, конечно, а норушка в каменной горе, и я там – мышкой, – недалеко тут, почти рядом, пути трамвайные – по ним – и по прямой, и не собьёшься – как по визиру, – между рельсами – в пределах допустимого – петляю… и слышу: дробно и гулко по асфальту колотя копытами, как, задавая ритм, джазист по барабану палочками, скачет ошую от меня враг человеческий – и мой, надеюсь, хоть и стрелка у меня маленько размагнитилась, как раз поэтому, быть может… и вижу: ангел-хранитель летит одесную, меня крылами прикрывает – безрадостно печален… ну, вот и ладно, вот и хорошо… а может: плохо… и что-то ещё?.. что-то ещё?.. да, вот: но никуда она, оказывается, и не выпадала, батарея отопления, так в голове моей и находилась, только теперь на секции со скрежетом распалась и брякает в ней, в голове моей, как горох сушёный в детской погремушке, – то хоть тихонько в ней располагалась, а теперь стучит по стенкам черепа, как в колокол, сбивая с толку мой вестибулярный аппарат, но не волнуюсь, не отчаиваюсь: где и упаду, так только в радость, и боль сладка, как ушибусь, будто последняя… пусть где и занесёт чуть в сторону, пусть и уронит… только вот что-то… что-то… вот: снег же валит – сырой и грузный – как вата мокрая… кидь – хлопьями… и что же это значит?.. а значит это: новый год грядёт… грядёт, грядёт, но что он мне готовит?.. мама так когда-то: снег пошёл – начался новый год… ну, вот, начался… рубаха тонкая на мне – остатком тепла парусит под затылком, ворот, как трос стальной, кадык мне пилит – жертвую пуговицей – жизнь себе спасаю – воздуху в лёгкие, как в мяч футбольный, туго накачал – да не взлететь бы – выдохнул лишнего – ну, слава Богу… спас сам себя?.. да спас как будто, но вот издрог, как пёс, ещё и снегу наглотался… какой восторг, когда он первый и убирать его когда не надо… в горле-то – ладно, тут понятно, как на лодыжки он попал?.. шаг мой стремительный, так, может, оттого?.. локти горят, как габаритные огни, пылают, ещё не светятся ли?.. как будто полз, а не бежал… или – бежал, бежал и – как журавль долговыйный – полетел, а там об крыши оцарапался – видимость слабая такая – зацепился… как ещё шею не сломал… колени тоже вон – словно подфарники… могло б и так: вспыхнул бы факелом, на проводах повиснув!.. но не случилось, ангел-хранитель уберёг… всё это так, всё это ладно, только вот где же я оставил свитер?… уж не