с армянским коньяком управиться, Илья, глаза под веки заводя от удовольствия, ещё себе им дёсны окраплял, уже одёнками, эпикуреец, и дружок её, Алисин, заявляется – в ЛГУ, на филологическом факультете, когда-то год они, на первом курсе, вместе проучились, пока его, дружка её, оттуда не отчислили за что-то, всего скорее, за «хвосты», – его представила: Аношкин, меня – ему – приятно, дескать, очень… Илья с Аношкиным давно знакомы: ещё когда от службы в армии косили, кровати их стояли рядышком в «дурдомовской» палате… пришёл, принёс он, Аношкин, две бутылки портвейна «777» и две «33» – а у Ильи отвальни что-то вроде – дня через три или четыре в Париж улетает, и не просто так, не по Монмартру побродить, не поглазеть на Эйфелеву башню, а насовсем, «на ПМЖ», вот мы и пьём – прощаемся – вроде того, и он, Аношкин, говорит, ну, мол, и здорово, и скатертью дорожка, за что и выпью, дескать, с радостью, что, мол, Прибалтика – прибалтам, имеют право – арии, Россия – русским, всех жёлтопузых до единого собрать, скопом отправить за Урал и не пускать их больше ни на шаг выше пятидесятой параллели, а если сунутся – напалмом, чумазых надо, мол, загнать обратно в их аулы, пусть там хвосты своим коровам крутят, или ослам, или верблюдам, самим себе ли, у кого не отпали, говорит Аношкин и говорит: и у других – пальцем показывать, дескать, не буду – есть земля обетованная – и им пора уже туда кагалом шумным возвращаться, должно же, мол, исполниться пророчество Иеремии, и та, Алиса, слушая его, Аношкина, смеётся, смеётся и говорит, что Чукотка – чукчам, дескать, а Камчатка – камчадалам, и говорит, смеясь, что он, дружок её любезный, – а тот в предлинном, как ряса, и чёрном пальто, так и не снял которое, в котором и сидит, и волосы у него, у Аношкина, по плечам, как у хорошенькой барышни, раскиданы, и не какой-нибудь метёлкой замусоленной, как у иного хиппи грязнолапого, а сияюще-светло-каштановыми локонами, – что, мол, его, Аношкина, возле Никольского собора прихватил недавно постовой милиционер – перебежал дорогу в неположенном месте Аношкин, не в то ли время – штраф получить с него намерился, но бабки, дружно налетев, как воробьи, сорвавшись со скамьи, неподалёку там сидели, его, Аношкина, отвоевали – не трогай батюшку, мол, ирод окаянный, и чуть спустя: мол, батюшка, благослови – благословил старух Аношкин… рассказала Алиса историю эту, смотрит с нежностью во взгляде, как на сына, на своего дружка блаженного и похохатывает так: басисто, и Илья, чуть побледнев от коньяка – на скулах только, только от коньяка он так бледнеет, – и тот смеётся, локоны поправляя на висках обеими руками, за уши убирая их, смеётся и Аношкин, и я смеюсь, наверное, как малое дитя, когда все взрослые вокруг него смеются, икаю, может… ну и она, Алиса, скоро улетит, уже и визу получила… к мужу… муж ещё тот, конечно, навроде меня, то есть такой же, как и я, фиктивный, только я – русский, он – американец… а комната, вот эта самая, в которой мы сидим, мне остаётся… ну а потом я потерял нить разговора, а когда снова ею овладел, тогда и слышу: каждый народ – Илья глаголет, узнаю – заслуживает, дескать, своего правительства – и то же самое, но по-немецки, а я ему и говорю: один германец чушь сморозил, а ты её тут повторяешь, чушь, говорю и говорю, что доказательством тому, мол, как корейцы, северные и южные, так и сами немцы, западные и восточные… и… и… да мало ли, так мямлю я… а он, Илья: а, мол, проснулся, старичок! – и: твой пример, дескать, хромает – итог войны тут, мол, и только, время исправит, в норму приведёт… нет, говорю, тут – трансцендентность – но попытался только, да язык не справился… и снова, видимо, уснул, ну а опять когда очнулся, слышу – теперь Аношкин громко рассуждает (и те, Илья с Алисой, говорят, но заглушает их Аношкин), – что, мол, Россия обязательно должна быть полубедной (в массе народа своего – не государства, и только так: материально), полуголодной, сытость России возбраняется – такой, мол, Промысел над ней Господний, что русский человек чуть только с голоду не должен пухнуть, что, мол, Россию сытую болезни тут же начинают разъедать, Россия сытая – уже и не Россия, мы – сердцевина, дескать, соль земли, а если соль солёной перестанет быть… и то да сё да потому, словом, решил всё за Россию он, Аношкин, на Божий Промысел сославшись, обрёк на нищенский нас пай… А та, Алиса, слышу, говорит, что мрак такой – дышать, мол, нечем, будто в общественном сортире, и что валить отсюда надо хором, чем, мол, скорее, тем лучше, скоро вообще всё, гады, перекроют, а тот, Илья, устроил руку на плечо мне и говорит, ну, что, мол, старичок, готовься тут пока морально – пришлю тебе невесту из Парижу, я говорю, не надо мне невесты, моя невеста, дескать, здесь… а спал когда, портвейну мне в стакан ещё плеснули, хватив портвейну, с мысли сбился – и говорю о том, за что умом случайно зацепился: что самое паскудное теперь, после всего последнего паскудства, осталось для страны перетерпеть, мол, наше поколение, а перетерпит если – слава Богу… и продолжаю: ещё мои, мол, старшие сестра и брат – те, говорю, так беззаветно во всё верили – в то, что тогда провозглашалось со всех дыр, – они и книжки пионера – как бы устав и партбилет одновременно – наизусть заучивали, кто «Одиссею», мол, Гомера, а кто-то – книжку пионера – сострил… душой ещё не зажирели, как он, Аношкин, тут толкует… а уж у нас не то и не другое, у нас и в комсомол никто вступать уже не собирался, разве две-три отличницы на три-четыре класса, и те не так, конечно, не по зову сердца, а – будто замуж – по расчёту, и в монастырь никто из нас не удалился – я, например, не слышал о таких, – подлое время было, говорю, подлыми были мы, время-то – вряд ли, мы вот – точно, я не к тому тут, плохо это или хорошо, не мне судить о целом поколении, я тут про то, что стрелки наших компасов как будто размагнитились и – где добро, где зло – указывать нам перестали, с пути и сбились мы, но так при этом: не страдаем – что