румяная, и говорит: она по поводу, мол, курсовой, посоветоваться, дескать, забежала – в таком вот смысле. А я: с кем посоветоваться-то – со мно-о-ой?! Она: а почему бы, мол, и нет. Хм, говорю. Сказал так, хмыкнул то есть, и сижу после молча, думаю, что всё это туфта на постном масле, что дело здесь совсем не в курсовой – в другом, а именно: намедни был Илья в амурах тесных с моей Люськой – вот и решила Юлька отомстить им разом – своей подружке, Люське, и Илье, моему приятелю, – вилка конём, что называется. Она-то – ладно, ну а я?.. кого я, местью пламенея?.. себя самого разве, себя – кого ж ещё-то… Илья мне честно сам – под утро заскочил, перед открытием метро – во всём признался: прости, мол, старичок, так получилось. Как, дескать, так? Случайно, мол: ночь, как в Каире, была тёмная – без намерения кровати перепутал, а после страсть и вовсе всё затмила. Они же, дескать, как близняшки. Оно, конечно, ночью ведь все кошки… Не собираюсь я ей, Юльке, помогать, пусть другого подсобника ищет. К тому же, всё гораздо проще: не надо мне в горьком отчаянии, как яркословому протопопу Аввакуму, лепить к налою три свечи и прижигать себе руку до боли, чтобы угасло злое разжежение, – Юлька, как женщина, мне безразлична, блудный огонь во мне не вспламеняет, да и какая она женщина – стручок гороховый… та, кстати, тоже – я про Люську, – один ботаник будто вырастил их, агроном ли, – но вот поддался как-то, словно волхв какой меня подпортил, бес ли попутал – скорее так… Только – как ближних – Бог велел любить – люблю, по мере сил своих стараюсь… но, ох, и трудно же, ох трудно. Ну а с вином – с тем почему б и не помочь, конечно, помогу – на тот момент я его море одолел бы… Сижу, думаю – не о процессе, а про состояние – думаю, и с синтаксисом у меня – до Юлькиного ещё прихода – что-то неладное твориться начало, а сухого вина немного пропустил – и вовсе он, мой синтаксис, нарушился, засвоевольничал, как необъезженный жеребчик, – я и кавычки перестал где надо обозначивать, чуть ли и не совсем про них забыл – не до кавычек сделалось мне. Помню, что Юлька – после вина в лице её румянцу поубавилось – мне говорит: Ну, хорошо, ну а – Василий Тёмный, мол, – если о том периоде ей, дескать, написать?.. Сижу, думаю. Подумал сколько-то и говорю: а почему Василий-то… да ещё Тёмный, добавляю, в нашей истории других, что ли, нет? Вечно вас тянет на увечных… А она, Юлька – тоже в винишко губы обмакнула – и говорит, что параллель, мол, хочет провести… какую? – спрашиваю… Как какую, отвечает почти шёпотом, как будто сам не понимаешь!.. Нет, говорю, тупой – не понимаю… Сижу и думаю, вина пока не пью. И слышу: вздыхает она, Юлька, обиженно – и говорит: ну а жестокость?.. Ну а какая, мол, жестокость, какие, дескать, параллели, если и так – и без тебя, и без меня – всё параллельно, говорю, давным-давно запараллелено… Как, дескать, это как?.. Так!.. Мол, ну а кем?… Богом, говорю… Ну ты и тёмный, дескать, жаль только вот, что не Василий, – это она так скаламбурила, а я – рукой лишь потянулся, достал с полки книгу, какую первою нащупал, – читаю в книге наугад: Салманасар Первый сообщает в своей надписи, что он взял в плен четырнадцать тысяч четыреста воинов (хеттов, арамейцев и митанийцев) и всех их, дескать, ослепил… и от себя уж добавляю, какой, мол, изверг… и открываю другую книгу и читаю там, где книга эта распахнулась: переехавши Вздвиженский мост, Сновид с товарищами, мол, остановились, сняли с Василька кровавую сорочку и отдали попадье вымыть, а сами сели обедать; попадья, вымывши сорочку, надела её опять на Василька и стала плакаться над ним, как над мёртвым, Василько очнулся и спросил: где я? – попадья отвечала: в городе Вздвиженске, – тогда он спросил воды и, напившись, опамятовался совершенно; пощупал сорочку и сказал: зачем сняли её с меня; пусть бы я в этой кровавой сорочке смерть принял и стал перед Богом… и добавляю так, какие, мол, злодеи… и третью – Книгу теперь открываю, где Книга разломилась, там в текст уткнулся и читаю: и сыновей Седекии закололи пред глазами его; а самому Седекии ослепили глаза, и сковали его оковами, и отвели в Вавилон… и, прочитав это, умолк, молчу… и тогда Юлька говорит: всё это частности, а тут, дескать, глобально, – и говорит: ну, мол, и ладно, всё равно, дескать, сдую у Соловьёва, Карамзина или Ключевского, а я отпил ещё вина и говорю, что теперь этого – после того, как ситуацию немного усложнил Илья, собою с Люськой поделившись, – ей, Юльке, будет недостаточно, что надо будет ей теперь сдувать старательно ещё и с Иловайского, не пропуская, мол, раздела и о инородцах, а лучше-то всего теперь ей шибко не мудрить, а подобрать тему попроще и запараллелить с грохотом «Союз Михаила Архангела» с «Союзом русского народа», я лишь ошибки, мол, потом проверю… а тут на кухне Марина с Кириллом начали сражаться – гикают там, словно индейцы. Юлька наслушалась и говорит: ну и соседи у тебя… А что тебе мои соседи, соседи, дескать, как соседи, дай Бог таких каждому… Быдло и быдло, говорит… А я опять за книгу – благо полка рядом – и читаю: быдло, а., мол, собир. обл. Рабочий скот. бран. О людях, которые бессловесно и покорно выполняют на кого-л. тяжёлую работу, – книгу закрыл и говорю, прямо марксистская трактовка, и говорю, мол, нет и нет, совсем не то, не быдло вовсе и не быдло, позволь с тобой не согласиться, и говорю, винца отпил и говорю, что у неё, у Марины, в душе и в сердце, если они, душа и сердце, адресом не совпадают, столько доброты и доброты такой, какая нам с тобой, заморышам духовным, и не снилась, ёмкости нет внутри у нас с тобой, чтобы вместить такую… души у нас с тобой тучны, словно быки мясной породы, а у неё, у Марины, душа светлая, готовая, не трубит об этом просто Марина, нужды в том не имеет… сказал я так, вино – в стакане оставалось – допил, смотрю – и вижу: выскочила Юлька из-за стола пружинкой, Бога всуе помянула и говорит, что спать, мол, хочет… ну и давно бы, говорю, там, мол, в