Я молча кивнула. Обычно приходя в смущение от одного-единственного слова, я и теперь не знала, что сказать ему.

— Позвольте наполнить ваш бокал. — На этот раз он наполнил его так, что вино полилось через край прямо на мою одежду. Теперь я отставила бокал только тогда, когда выпила содержимое до дна. От вина голове стало необъяснимо легко, а руки и ноги отяжелели.

— Я слышал, у вас состоялся разговор с отцом. Еврей рассказывал… — заговорил Эрик.

— Как видишь, он не прогнал меня. — Я подняла голову. — Я ношу графскую одежду и свои украшения. Если ты заметил, все позади.

Еще прежде чем произнести это, мне стало ясно, что он не должен узнать о том, что же на самом деле происходило в зале. Как одиноко было мне тогда. И как мне не хватало его. Нет, никогда он не должен узнать об этом!

— Так вам… вам удалось убедить отца в том, что меня больше нет?

— Он верит в историю с огнем. Никто даже не предполагает, что ты можешь находиться здесь.

— Хорошо. — Он откинулся на подушку и выжидающе взглянул на меня. — А вы? Что же будет с вами, Элеонора?

— А что со мной должно быть? Что ты хочешь услышать?

— Что я хочу услышать? — Глаза его потемнели от гнева, а брови сомкнулись, предвещая грозу. — Графиня, если этот разговор вам неприятен, тогда уходите… уходите сейчас же!

Я бросила взгляд в его сторону и встала.

— Он мне крайне неприятен! Сколько же мне еще сегодня беседовать и отвечать на вопросы — сыта по горло!

Рассердившись, я покинула пещеру через узкий ход, ведущий в сад.

Море колокольчиков раскачивалось в свете масляной лампы, поверхность пруда рябила на ветру. Тассиа принес мне мягкий матрас и подушки, и я опустилась на них. Его нападки превращали любую нашу встречу в муки, и не было сил бороться.

За моей спиной раздался шорох. Это был Эрик.

— Еврея вызывали к вашему отцу и допрашивали. Это происходило без свидетелей, один на один? И допрашивали ли вас, Элеонора? — Эрик, превозмогая боль, встал на колени на другом конце матраса. Я видела, как он содрогается на ветру от холода, придерживая рубашку. — Кто еще присутствовал при этом? Не могли бы вы подробнее рассказать об этом?

Он вовсе не хотел сдаваться. Я молчала, уставившись на черную гладь пруда.

Его близость стесняла меня, распаляла во мне страстное желание и тоску, которые я пыталась подавить в себе.

— Это был долгий допрос, — наконец начала я. — Отец задавал мне в зале, полном народа, свои вопросы. Я рассказала, что произошло и почему, а еврей подтвердил все, мною сказанное. — Тут я осмелилась посмотреть ему в лицо. — Вот и все.

— Вот и все, — повторил он и наклонился вперед. — Все ли? Ни наказания, ни епитимьи?

Я вытянулась в струнку

— Мой отец не наказал меня. Да он и не мог этого сделать, ведь уже объявлено время свадьбы. — Я скрестила пальцы рук, чтобы справиться с собой, произнося это. — Летом я стану супругой господина фон Кухенгейма.

Казалось, что воздух так и застыл над садом, и в этой тишине было слышно, как громко стучит мое сердце. Эрик даже не шелохнулся. На лице не отразилось и тени волнения, которое мне так хотелось увидеть. Тассиа тихо прошел мимо, накинув на его плечи одеяло, и мне показалось вечностью время, в которое он, схватив это одеяло, плотнее завернулся в него.

— Ganga mal sem auđnar, — пробормотал он, — Augu æina standa fram…[58]

Я наблюдала за тем, как осторожно он усаживался, скрестив ноги.

— Ganga mal… И все для вас разрешилось благополучно. Отец простил вас, и скоро свадьба. Поздравляю вас, графиня!

— Спасибо, — вымолвила я, стараясь не подавать вида, как сильно ранил меня его сарказм. — Что же, теперь ты знаешь все, о чем хотел узнать.

Он промолчал на это. Лица его не было видно в темноте. Я более не могла выносить этой игры, которую сама же и затеяла.

— Вы лжете!!! — Его пальцы крепко обхватили мою руку. — Вы никогда не умели врать — и лучше не пытайтесь! — В свете лампы гневно заблестели его глаза. — Скажите мне, наконец, правду!

Он сжимал мою руку все сильнее и сильнее, я пыталась высвободиться, защитить себя, стараясь удержать, стоя на коленях, равновесие и в конце концов опрокинула масляную лампу. Эрик отпустил меня. Мокрая трава задымилась; огонь по стеблям скатывался в пруд и, грозно шипя, затухал.

Безжалостный свет луны осветил то, что до этого скрывалось в тени, — бледное лицо, глубокие темные круги под глазами. Я потерла руку. Он прерывисто дышал, и я почувствовала на себе его гнев и его сопротивление болезни, ослабившей его силы, моему отцу, который был виноват во всех бедах.

— О чем ты еще хочешь знать? Кто сидел рядом со мной? — Волнуясь, я взъерошила на голове волосы и сжала кулаки. — О том, как он орал на меня? И я отвечала ему так же при всех этих господах? Об этом проклятом дне еще долго будут говорить в графстве!

Тень улыбки скользнула по его лицу.

— Это театральное действо я хорошо могу себе представить… Но еврей! Почему во второй раз его позвали наверх, что они хотели от него? И золотой ящик…

— Он, если ты забыл, принадлежит церкви, язычник!

— Но что здесь искать епископу? — прошептал он и подполз ближе. Я заметила, как гнев и боль вновь отразились на его лице. — Я знаю, что в замке находится церковник в высоком головном уборе. Что происходит там, наверху? Я вижу, что вы что-то скрываете…

Я устало отвернулась.

— Я обязан вам своей жизнью, meyia.

Он стоял на коленях совсем близко от меня, я почувствовала это сердцем, еще не видя его.

— И я имею право знать, что с вами.

Я медленно подняла голову. Глаза его сверкали, и взгляд был оживлен — никогда не узнает он, что они чуть не свели меня с ума.

— Не мучай меня, Эрик. Я очищусь, как того требует христианский обряд, и все будет забыто.

Забыто. Весь тот страх, который в зале чуть не извел меня, грозил охватить меня вновь, одолеть, но перед его глазами этому не бывать — нет, я должна казаться сильной…

— Нvi ertu illa leikinn…[59]

Двумя пальцами он провел по красной полосе, пересекавшей мое лицо, которую не смогла замазать даже услужливая Майя. Я задрожала от этого прикосновения.

— От чего должен очистить вас Белый Христос?

Голос его был едва слышен.

— Я… я буду молиться, чтобы меня подвергли испытанию водой перед тем, как вступить в брак с Кухенгеймом.

Стало совсем тихо, я не осмеливалась даже повернуться.