К концу октября Екатерина также ввела специальные противочумные меры для Царского Села. Пункты проверки и барьеры были выставлены у дорог на въезде, и никому не позволялось пересечь их после захода солнца или без документов от охраны кордона. Дворец и парки были закрыты.

3 октября Орлов сообщил Екатерине о своем решении отсрочить рекрутский набор в Москве и окружающих регионах, так как военный призыв и в обычное время провоцирует напряжение; опять же нельзя допустить, чтобы толпы рекрутов собрались в крупном городе, являвшемся узлом дорог. Он также отдал распоряжение, чтобы из провинциальных тюрем в Москву прислали осужденных для погребения умерших. На следующий день он устроил в Донском монастыре пышные похороны архиепископу Амвросию, воспользовавшись возможностью публично обратиться с призывом соблюдать предосторожности и взаимодействовать с властями — и церковными, и светскими.

Московские чумные бунты, и в особенности убийство архиепископа, стали для Екатерины-просветителя серьезным ударом — ведь прежде она верила, что ведет свой народ к свету разума. Демонстрация слепого фанатизма и дикости едва ли оставили ей возможность гордиться теми, кого она убеждала воспользоваться прививкой и старалась заставить принять глобальную реформу законов.

По большому счету «толпа», участвовавшая в волнениях, едва ли была тем народом, который представляли депутаты Законодательной комиссии. Тем не менее Екатерина надеялась, что воспитанные ценности, такие как терпимость и умеренность, способны проникнуть в широкие массы ее подданных. Этого явно еще не произошло, и Екатерина горько жаловалась Вольтеру: «Не правда ли, как многим может похвастаться этот славный XVIII век! Какими мудрыми мы стали!»{511} Существенной частью ее представлений о себе как об императрице было осознание подданных счастливыми и пожинающими преимущества ее благотворного правления. Убийства, увечья и болезни сильно искажали эту благостную картину. Однако тот факт, что бунт имел место именно в Москве, помог Екатерине восстановить ее оптимизм. Он подчеркнул то, что она всегда ощущала в старой столице с ее отсутствием порядка, толпами и «фальшивым воздухом Исфагана».

Умение ее фаворита Григория Орлова навести порядок, даже если остановить чуму было не в его силах, подбодрило ее. Дезертирство московской знати, и в особенности генерал-губернатора Салтыкова — вот что рассердило ее больше всего. Она отзывалась о Салтыкове более резко, чем обычно говорила о своих чиновниках, рассказывая Александру Бибикову, распорядителю Законодательной комиссии:

«Слабость фельдмаршала Салтыкова переходит все разумные границы, потому что он не постеснялся попросить меня о том, чтобы покинуть свое место в то время, когда он был особенно нужен там, и уехал, не дождавшись позволения — можно ли потом доверять ему, — чтобы развлекаться со своими собаками»{512}.

И как постскриптум добавила: «Забыла сообщить в письменной форме, что старый мерзавец фельдмаршал уже уволен»{513}.

12 октября в Москве в первый раз собралась комиссия по предупреждению и лечению чумной инфекции. Впоследствии, встречаясь каждый день в Кремле в одиннадцать часов, ее члены взяли на себя полномочия распоряжаться всеми медиками, аптеками, карантинами и чумными бараками. К 18 октября Орлов, сохранявший внешнюю уверенность, начал уже испытывать отчаяние (как он признался впоследствии Екатерине), ибо оказался не в силах справиться с чумной эпидемией. Ежедневный смертный колокольный звон доходил до шестисот ударов.

К счастью, наступление зимних холодов привело к результатам, которых не сумел добиться Орлов. Первый снег выпал в Москве в ночь с 21 на 22 октября. Сильные морозы установились 30-го. На следующий день Екатерина смогла информировать свой Совет, что эпидемия в Москве значительно утихла. 6 ноября императрица отправила князя Михаила Волконского заменить Салтыкова на посту генерал-губернатора и отозвала Орлова. Неделей позже в письме, полном похвал своему фавориту, она рассказала о ситуации мадам Бьельке:

«Благодаря неутомимой заботе и усердию графа Орлова моровое поветрие в Москве пошло на спад, а поскольку наступили морозы, предполагается, что через несколько дней оно полностью закончится. Именно так, говорят, протекает эта болезнь. Граф Орлов покинет Москву через десять дней; его место займет князь Волконский… Я поблагодарила маршала Салтыкова за заботу, с которой он возглавлял столицу до того, как сбежал оттуда во главе правительства; бедняга пережил свою славу. Я охотно взяла бы на себя заботу о старике, но оставить его несовместимо с общественной пользой.

Хотя граф Орлов не прятался от болезни, он и его свита в порядке. Болезнь ходит только среди простого народа. Людей повыше она не трогает — то ли из-за предохранительных мер, которыми они себя окружают, то ли по самой своей природе. Все возможные меры предосторожности снова будут приняты к весне — чтобы эта жуткая болезнь не вернулась. Фанатизм, жертвой которого стал бедняга епископ Московский, побежден — граф Орлов прижал этих людишек к ногтю: он не только запретил закапывать мертвых в городе, но даже не позволил людям слушать мессу во время богослужения иначе, чем стоя вне стен церкви. Наши церкви маленькие, в них стоят, и обычно люди стиснуты. Более того, снаружи прекрасно все слышно, так как месса всегда ведется громко и с песнопениями. Благодаря этим проповедям люди стали настолько здравомыслящими, что даже не поднимают монеты, которые видят у себя под ногами»{514}.

Григорий Орлов выехал из Москвы 22 ноября, и Екатерина, которой его уже сильно не хватало, написала, что считает безопасным его возвращение ко двору без соблюдения полного тридцатидневного карантина (в особенности потому, что никто в его свите не болен и они ничего не везли с собой из Москвы){515}. Императрица приветствовала Григория четвертого декабря. Его героизм отметили золотой медалью в мраморном медальоне, а также устройством ряда триумфальных арок в Царском Селе. Общее число смертей от