того, чтобы покорять метавселенные.

Но это так, лирика, и вообще ничего страшного. Это всего лишь сон, за который, я, можно сказать не отвечаю.

А отвечаю я немножко за другую реальность.

За реальность в которой деньги стали реальны.

И по какой-то причине, снова все перевернув, человеческий род сделал из самого прекрасного проявления сияния духа в пошлое прошлое, пошлое будущее и отсутствующее настоящее.

Я представил себе: пьеса в переложенном варианте, космическая одиссея об огромном потенциале и проёбанных возможностях. Каждый новый день ты находишь новые возможности обосраться и новые способы себя обмануть. Я даже разработал краткое пособие по тому, как грамотно наебать самого себя, с выгодой для всех участников кружка по интересам имени Билли Миллигана.

Страх боится самого себя. Хватит желать смерти и бояться ее одновременно. Хватит жить, как будто ты знаешь, что будет завтра. Хватит быть трусом, у тебя только один шанс, один выстрел, одна возможность.

В каждый момент, не заставляй сам себя ждать, ничего не происходит в потом. Сейчас ты делаешь выбор, вспоминаешь лезвие, границу между жизнью взаймы и смертью на все бабки, и идёшь в свою тотальность в свою тональность так, чтобы у всех заложило уши, потому что ты – сверхзвуковой истребитель.

Ты – тот, кто правит мирами, ты – многоликий Шива, я знаю тебя в лицо, ты – Волк с Волл стрит, бей себя кулаком в грудь.

***

Подумалось, что меня зовут: Люциус, созвучно с lupus, lumos.

Луперкалии нынче редко, мы забыли, как поклоняться богине волчице, как ее лелеять и восхвалять.

Я отныне собой возвращаю традицию. Я не помню, как пишется мое имя, я вою его на луну.

Глава 4етыре

В которой Оскар просыпается в гробу

М-да, экзистенциальный такой опыт, просыпаться в гробу. Вроде как, умер. Но не совсем. И даже костюмчик, крайне подходящий случаю. Очень красиво.

Входит ревизор.

Тьфу.

Точнее.

Входит Марселас. Мы смотрим друг на друга секунд двадцать. Он достает ствол, но уже поздно. Я успеваю прострелить ему башку раньше.

Здесь, наверное, стоит пояснить, почему я проснулся в гробу, и почему я все помню.

Такое не забывают.

Начнем сначала, начнем издалека. Женщины и книги. Я всегда любил книги и женщин. Оттого ли, что эти две параллельные вселенные погружают меня своим воздействием, своим присутствием, своим вливанием меня в такие области внутри меня, которые никакими препаратами, никакими приемами кунг-фу не вызвать.

Я много раз видел, как люди душат друг друга любовью. Но это ли проявление ее? Я только помню, как на морском берегу гладил твои ноги и волосы, искрящимися каплями покрытое тело, так много оголенной плоти, от которой невозможно удержаться, но и невозможно прямо сейчас взять и сожрать тебя целиком. Я всю жизнь смотрел на женщин, со страстью, с похотью, с вожделением, с интересом. У них были разные манеры и лица, фигуры и взгляды. Я смотрел на едущих со мной в метро, старых и молодых, красивых и уродин. У некоторых были лица простолюдинок, у некоторых: голубая, чистая кровь, породистые такие, видно, видно издалека. А ты оказалась похожа на всех сразу, а больше всего – на меня. И это было так захватывающе и страшно одновременно, что я внутри сначала сжался в точку, а потом разросся до размеров вселенной, до размеров твоих зрачков.

И я следил за твоими зрачками, пока ты читаешь подаренную мной книгу, как ты перескакиваешь по диагонали на две строчки, и возвращаешься назад, как проглатываешь два абзаца за две секунды, и, время от времени, подносишь ее к носу, чтобы понюхать свежие чернила. Ты поднимаешь глаза и говоришь: давай торговать героином в южной Африке. И смеешься. Очень всерьез. Но несерьёзно.

Кто был моим проводником из тусклого мира психов в радужный мир снов. Я впервые открыл Кинга. Я впервые открыл Фрая. Я впервые открыл Стругацких. Помню каждый первый раз, и каждый раз, узнавание, маркер, отметка. Как будто каждая книга была написана… мной для меня. В свое время, в нужный час. Я пропадал неделями в тех реальностях, про которые снимают фильмы, будучи самым лучшим режиссером, и снимая это все в своей голове, завороженный, восхищенный, пропащий. Оттого ли захотел однажды, дважды, всегдажды, чтобы жизнь моя стала похожа на один из моих любимых фильмов, вроде Настоящей любви, или Большого Лебовски. Ну или чтобы каждодневно, от каждого по кусочку, снимаю, снимаю, снимаю. Пока не надоест. И не надоедало. Вот я еду по вихрящемуся серпантину, и мне навстречу выступают скалы и леса и море, и жизнь на вкус становиться вся как шоколадный пломбир жарким летом. Вот я взбираюсь на вершину, и солнце топит лучами пластиковые шлемы горнолыжников, и я, притапливая, притаптывая снег, спускаюсь с этих снежных склонов, лечу, парю, скольжу в это белое небытие. Вот я, кусаю тебя за пальцы, ей богу, все фильмы про любовь ни разу не смогли передать силы этой проёбанной вспышки, когда меня накрывает мое собственное дмт. Кажется, это любовь, кричит вселенная, и ей, возможно, наверное, но это не точно, не кажется.

Я начинаю новую главу с простреленной головы, так же как я начинаю новый день с простреленной своей души. Когда из всех пробоин струится и течёт нутро твоё и сердце видно насквозь реберной решетки, насквозь всех моих доспехов и щитов, когда ему легче легкого, легче чем кислород, чем озон, чем звон.

Я обучался дыханию свободы много лет.

Как я мечтал, чтобы было: течение воздуха, течение жизни, хотел всего лишь читать книги, весело трахаться, весело смеяться, и чтобы от меня все отъебались. А чтобы от меня никто ничего не хотел, нужно, чтобы я сам от себя ничего не хотел, и сам себе не велел: не делать ненужных дел.

В перерывах между жизнями занимал себя чтением книг. Общался с мертвыми, потому что с живыми, почему-то, поучалось совсем уж невыносимо. И, когда я на страницах затертых до дыр дорожных изданий в мягких обложках, натыкался на описание правильного приготовления стейка или, что больше всего меня трогало, на обличенную в настоящие слова настоящую любовь, мое сердце таяло, таяло вместе с песком времени, просачивалось сквозь решетки ливнёвок, утекало в маленький ручей, в большое море, в открытый океан. Исследуя межзвездное пространство, тропические джунгли, или людские пороки, заключенные в сталь и бетон больших городов, я учился, безостановочно и яростно, искусству воображения, искусству путешествия внутрь себя. Я обнаружил, что я свой