– Том, иди глянь. Живее, черт возьми! Бегом сюда!

Спасение лошади положило начало договоренности, по которой спаситель имел право в любое время брать на ферме Паттенов навоз. Папа сиял от радости, как дитя. Однажды, правда, он вернулся от них возмущенный и с пустой тележкой: хозяев не оказалось дома, и папе помешали махать лопатой два сердитых ирландца в компании с разъяренным жеребцом.

– Как начали мною командовать! – рассказывал родитель. Он стоял передо мной в мокасинах, безразмерной тенниске и обвисших штанах, испачканных навозом и вчерашним майонезом. – Падлы такие! Открывай, говорят, ворота и показывай, куда ставить этого монстра. Чтоб я к такому подошел?! Да будь я проклят! Он бы мне копытом в лоб дал, точно. Я что, черт возьми, похож на конюха?!

Еще через несколько дней к нам в дверь постучали, папа пошел открывать. Вернувшись, он сообщил, что его попросили пристрелить оленя.

– Это забава, что ли, такая? – полюбопытствовал я.

Мы прожили здесь уже год, так что подобное развлечение меня бы не удивило.

– Нет, дурья твоя башка. Оленя сбили машиной и попросили меня положить конец его мучениям. Он лежит на заднем сиденье той самой машины. Я отправил водителя на ферму к Уоррену.

Через двадцать минут, когда мы втроем ужинали карри, раздался жуткий грохот.

– Охренеть, – изрек папа. – Надеюсь, это Уоррен пристрелил оленя. А то с него станется пристрелить водителя – за то, что тот оторвал его от чая.

Один из сараев в глубине сада папа с мамой выделили для декоративных карликовых кур. Их было восемь: Эгберт, Панк, Паника, Бедлам, Генриетта, Эгата, Снегоступка и Луноход. Я тоже принял участие в уходе за ними, научил их заскакивать ко мне на колени и угощаться объедками с моей руки. Однажды Генриетта в большой тревоге примчала на кухню с наполовину снесенным яйцом. Мы с мамой были тут как тут. Для спасательной операции мы использовали миску с теплой водой и несколько пар резиновых перчаток. Дело кончилось благополучно, однако я по здравом размышлении решил не рассказывать о нем приятелям на еженедельной тусовке в ноттингемском ночном клубе «Рок-сити».

Впрочем, большинство «звериных» приключений семейства Кокс выпадали все-таки на папину долю. С одной стороны, это было понятно: он постоянно жил в состоянии повышенной боеготовности, всегда первым хватал телефон и бежал открывать двери. С другой стороны, звери, по-моему, выделяли папу среди остальных – менее интуитивных – людей, считали его своим. Когда мама готовила мясо, возле нее частенько крутились папа и Монти. Вели они себя, конечно, по-разному. Кот, несмотря на весь свой ум, не мог поторопить маму фразой: «Ну же ну, Джо, скоро будет готово, ну же ну?» Поэтому он довольствовался проникновенным взглядом и легким похлопыванием когтистой лапой по маминой ноге. Однако цель и у папы, и у Монти была одна. Наш петух Эгберт, демонстрируя полное равнодушие ко мне, неизменно наскакивал на папу, стоило тому выйти в сад и показать пернатому спину.

– Опять он на меня напал, Джо, – жаловался папа маме. – Засранец чертов. Представляешь? Почему петух никогда не трогает Тома?

– Эгберт, наверное, думает, что папа хочет приударить за курочками, – по секрету говорила мне мама. – А может, петуху просто не нравятся крики. Он ведь у нас спокойный.

Я ничуть не стал бы возражать, если бы меня исключили из этой суеты. С удовольствием прожил бы день без новостей о гибели и увечьях животных. Прекрасно обошелся бы без общения с соседями. По вечерам, если родители уходили, я в ужасе ждал, что стук в дверь возвестит об очередном раненом олене. Мы с Дженни считали себя любителями животных – но животных обычных: котов, собак, песчанок. Оставаясь дома одни, мы хотели спокойно слушать пластинки группы «Smiths», а не спасать зверей.

Однажды Дженни пошла вниз на кухню за шоколадным мороженым и вдруг завизжала. Меня прошиб холодный пот. Началось!

– Что такое? Ты там жива? – крикнул я.

– Тут… какая-то штука в холодильнике. Жуть!

Иногда, конечно, мои друзья реагировали не совсем адекватно на необычную мамину стряпню. Один гольфист, например, впал в прострацию при виде баклажана. Однако Дженни была девушкой искушенной – вряд ли ее могла испугать замороженная муссака.

– Вон… оно, – потащила меня к холодильнику Дженни. – По-моему, его надо выкинуть. Это негигиенично.

«Оно» оказалось закупоренным целлофановым пакетом с бурым ушаном, которого Монти убил и приволок в кухню на прошлой неделе. Самое странное – я не испытал особого потрясения. Минуту спустя я обнаружил за кульком с сахарной кукурузой сверчка – и тоже остался на удивление безмятежен. Хотя я все же сделал для себя вывод: в будущем за угощением для друзей надо ходить самому.

– Подумываю сделать чучело, – вернувшись, пояснил папа. – Ушаны ужасно редкие. Жаль, что Монти его убил. Хочу как-то компенсировать. Нельзя ж выкидывать такое добро в мусорник, а?

В английской глуши встречаются люди, которые спокойно хранят в холодильнике мертвых барсуков и не переживают по поводу общественного мнения. Раковины у этих людей забиты старой шерстью, а подоконники усеяны пустыми коробками из-под молока. Спешу заметить – мой отец не такой. Однако к сорока с лишним годам он приобрел кое-какой опыт в таксидермии, а потому набитые чучела животных воспринимал нормально.

Лет десять тому назад папа трудился не только подменным учителем. Он занимал еще и расплывчатую должность творческого работника при центре учебных материалов неподалеку от Ноттингема. Фарнли-Хаус, огромный георгианский особняк, стоял на вершине высокого холма в окружении лесов. Изнутри дом напоминал логово чудаковатого викторианского филантропа-затворника и служил приютом для не менее чудаковатой компании. В нее входили беглецы из учительских комнат Восточного Мидленда: Род, бывший учитель английского языка, который сходил с ума по самурайским мечам и постоянно попадал в аварии на мотоцикле; таксидермист Бен, куривший самокрутки; а также мужчина с орлиным носом, носивший длинные светлые локоны и кожаные штаны. Звали его иногда Майком, но чаще Цеппелином, и у него была отвратительная привычка в самый неожиданный момент тыкать людям под коленки.

Единственный ребенок двух учителей, я давно привык сам находить себе развлечения в полупустых двухсотлетних зданиях. В начальной школе на Клермонт-роуд, где я учился, а мама преподавала иностранцам английский, я быстро исчерпал познавательно-развлекательные возможности электронной машины «Биг-трак» мистера Честера и волнистых попугайчиков мисс Дейвис. Поэтому время между школьным звонком и концом маминой работы мне скрашивало лишь воображение. Однако коридоры Фарнли-Хауса таили множество открытий: то никому не известный зал с пыльными сумчатыми, то покрытое паутиной витринное убранство времен тридцатых годов. Вещи эти хранили в коробках из орешника и вынимали раз в сто лет.