– Может быть. Она в секте?

– Да, она к ним ходит. Я бывал там с ней.

– Что за публика?

– Ну, как будто бы ничего, – с некоторой неохотой отозвался он. – Публика достойная: миссис Пейсон Лоренс, Коулманы, миссис Ливингстон Родман – такого сорта люди. Холдорны – Джозеф и его жена Арония, кажется, вполне достойные люди, но... мне не нравится, что Габриэла там бывает. – Правое колесо его «крайслера» едва не задело вагон трамвая. – Она подпала под их влияние, и я считаю, что это нехорошо на ней сказывается.

– Вы там бывали, какого рода эта лавочка? – спросил я.

– Не могу сказать, что это лавочка, – ответил он, морща лоб. – Я не очень хорошо знаю их учение и вообще не очень в этом разбираюсь, но на их службах бывал с Габриэлой – они не менее торжественны и даже более красивы, чем англиканские и католические. Не думайте, что это какая-то секта вроде Святых Вертунов или Дома Давида. Ничего похожего. Во всяком случае, обставлено все первоклассно. Холдорны люди более... словом, более культурные, чем я.

– Так чем же вы недовольны?

Он хмуро покачал головой.

– Даже не могу сказать. Мне это не нравится. Не нравится, что Габриэла исчезает, ничего никому не сказав. Вы думаете, ее родители знают, куда она отправилась?

– Нет.

– По-моему, тоже, – сказал он.

С улицы Храм Святого Грааля представлялся тем, чем и был первоначально, – жилым шестиэтажным домом из желтого кирпича. Внешне ничто не указывало на его изменившееся назначение. Я велел Коллинсону проехать мимо, к углу, где, расслабленно привалившись к каменной стенке, стоял Мики Лайнен. Как только мы остановились, он подошел.

– Черная ушла десять минут назад, – сообщил он, – Дик сопровождает. Из тех, кого ты описывал, никто как будто не выходил.

– Устраивайся в машине и следи за дверью, – велел я ему. А Коллинсону сказал: – Мы с вами идем туда. Разговаривать позвольте мне.

Когда мы подошли к двери Храма, мне пришлось, предупредить его:

– Постарайтесь не дышать так шумно. Может быть, все обойдется.

Я позвонил.

Дверь открылась немедленно: за ней стояла широкоплечая мясистая женщина лет пятидесяти. На добрых десять сантиметров выше меня – а во мне метр шестьдесят восемь. Лицо в мешочках и припухлостях, но ни в глазах, ни в губах – никакой мягкости и дряблости. Ее длинная верхняя губа была выбрита. Черное, очень черное платье закрывало ее тело от подбородка и мочек до самых ступней.

– Мы хотим видеть мисс Легтет, – сказал я.

Она сделала вид, что не понимает.

– Мы хотим видеть мисс Леггет, – повторил я, – мисс Габриэлу Леггет.

– Не знаю. – Говорила она басом. – Хорошо, войдите.

Без особого радушия она провела нас в маленькую сумрачную приемную, прилегавшую к вестибюлю, велела ждать и ушла.

– Кто этот тяжеловоз? – спросил я Коллинсона.

Он сказал, что не знает ее. Ему не сиделось на месте. Я сел. Опущенные шторы пропускали мало света, и я не видел комнату целиком, но ковер был толстый и мягкий, а мебель, насколько мне удалось разглядеть, тяготела скорее к роскоши, чем к строгости.

Если не считать шагов Коллинсона, в доме не раздавалось ни звука. Я взглянул на открытую дверь и увидел, что за нами наблюдают. Там стоял мальчик лет двенадцати или тринадцати и смотрел на нас большими темными глазами, будто светившимися в полутьме. Я сказал:

– Привет.

Коллинсон рывком обернулся на мой голос.

Мальчик ничего не ответил. Целую минуту он смотрел на меня не мигая, бессмысленным, совершенно обескураживающим взглядом, какой бывает только у детей, потом повернулся и ушел так же бесшумно, как появился.

– Кто он? – спросил я у Коллинсона.

– Наверное, Мануэль, сын Холдорнов. Я его раньше не видел.

Коллинсон расхаживал по комнате. Я сидел и смотрел в дверь. Наконец там появилась женщина и, ступая бесшумно по толстому ковру, вошла в приемную. Она была высокая, грациозная; ее темные глаза, казалось, тоже испускают свет, как у мальчика. Больше я пока ничего не мог разглядеть.

Я встал. Женщина обратилась к Коллинсону:

– Здравствуйте. Мистер Коллинсон, если я не ошиблась? – Более музыкального голоса я не слыхивал.

Коллинсон что-то пробормотал и представил меня женщине, назвав ее «миссис Холдорн». Она подала мне теплую твердую руку, а потом подошла к окну, подняла штору, и на пол лег прямоугольник сочного послеполуденного солнца, Пока я привыкал к свету и отмаргивался, она села и знаком предложила сесть нам.

Раньше всего я увидел ее глаза. Громадные, почти черные, теплые, опушенные густыми черными ресницами. Только в них я увидел что-то живое, человеческое, настоящее. В ее овальном, оливкового оттенка лице были и тепло и красота, но тепло и красота, будто не имевшие никакого отношения к действительности. Будто это было не лицо, а маска, которую носили так долго, что она почти превратилась в лицо. Даже губы – а губы эти стоили отдельного разговора – казались не плотью, а удачной имитацией плоти – мягче, краснее и, наверное, теплее настоящей плоти. Длинные черные волосы, разделенные посередине пробором и стянутые в узел на затылке, туго обтягивали голову, захватывая виски и кончики ушей. Она была высокая, налитая, гибкая, с длинной, сильной, стройной шеей; темное шелковое платье обрисовывало тело. Я сказал:

– Миссис Холдорн, мы хотим повидать мисс Леггет.

Она с любопытством спросила:

– Почему вы думаете, что она здесь?

– Это ведь не так важно, правда? – быстро ответил я, чтобы Коллинсон не успел вылезти с какой-нибудь глупостью. Она здесь. Мы хотели бы ее видеть.

– Не думаю, что это удастся, – медленно ответила она. – Ей нездоровится, она приехала сюда отдохнуть, в частности – от общества.

– Очень жаль, – сказал я, но ничего не поделаешь. Мы бы сюда не пришли, если бы не было необходимости.

– Это необходимо?

– Да.

Поколебавшись, она сказала:

– Хорошо, я узнаю. – Затем извинилась и покинула нас.

– Я не прочь и сам тут поселиться, – сказал я Коллинсону.

Он не понимал, что я говорю. Вид у него был возбужденный, лицо раскраснелось.

– Габриэле может не понравиться, что мы сюда пришли, – сказал он.

Я ответил, что это меня огорчит.

Вернулась Арония Холдорн.

– Мне, право, очень жаль, – сказала она, встав в дверях и вежливо улыбаясь, – но мисс Леггет не хочет вас видеть.

– Очень жаль, – сказал я, – но нам придется ее увидеть.