Нам полагалось повернуть на следующем углу. Коллинсон, с отвердевшим лицом и устремленным вперед тяжелым взглядом продолжал ехать прямо и довел скорость до семидесяти километров.

– На следующем углу поверните, – приказал я.

– Нет, – ответил он и не повернул. На спидометре было восемьдесят, и прохожие уже поворачивались нам вслед.

– Ну? – сказал я, выпрастывая руку, прижатую к боку девушки.

– Мы едем по полуострову на юг, – твердо сказал он. – В таком состоянии она домой не вернется.

– Вот что? – проворчал я и быстро потянулся к приборному щитку. Он отбил мою руку и, держа руль левой, выставил правую, чтобы помешать мне, если я попытаюсь еще раз.

– Не надо, – предостерег он, увеличив скорость еще на десяток километров. – Вы знаете, что с нами будет, если вы...

Я обругал его, пространно, с досадой, от души. Он повернул ко мне лицо, полное праведного негодования – видимо, мои слова были не из тех, что приличны в обществе дамы.

И этого оказалось достаточно.

Голубой седан выскочил из поперечной улицы перед самым нашим носом. Коллинсон уже вернулся к своим водительским обязанностям и от столкновения уйти успел – только не успел сделать это аккуратно. От седана мы прошли сантиметрах в пяти, но нас занесло. Коллинсон сделал все, что мог, он попытался удержать машину, вывернул в сторону заноса, но в дело вмешался бордюрный камень. Высокий и твердый, он не пожелал посторониться. Мы налетели на него боком и опрокинулись как раз на фонарный столб. Столб переломился и грохнулся на тротуар. Открытый «крайслер» выбросил нас у его основания. Из сломанного столба с шумом вырывался светильный газ.

Коллинсон с наполовину ободранным лицом пополз на карачках выключить зажигание. Я сел и поднял на себе девушку: она лежала у меня на груди. Правая рука и плечо у меня не действовали, онемели. Девушка всхлипывала, но никаких повреждений, кроме неглубокой царапины на щеке, я у нее не увидел. Амортизатором ей послужило мое тело. А о том, насколько хорошо оно послужило, свидетельствовали боль в груди, в животе, в спине и непослушная рука. Прохожие помогли нам подняться. Коллинсон стоял, обняв девушку, и умолял ее ответить, жива ли она, и так далее. Удар отчасти привел ее в чувство, и тем не менее она не понимала, что с нами случилось. Я подошел, помог Коллинсону держать ее – хотя ни он, ни она в этой помощи не нуждались, – и горячо обратился к разбухавшей толпе:

Нам надо отвезти ее домой. Кто может...

Свои услуги предложил низенький толстяк в брюках гольф. Мы втроем забрались к нему на заднее сиденье, и я назвал адрес. Он заикнулся о больнице, но я сказал, что ей надо домой. Расстроенный Коллинсон даже не вмешивался. Через двадцать минут мы подъехали к дому Леггетов и извлекли девушку из машины. Я долго рассыпался в благодарностях, чтобы толстяк не вздумал проводить нас в дом.

Дверь в дом Леггета, да и то после второго звонка, нам открыл Оуэн Фицстивен. Никакой сонливости в его глазах не было: если жизнь казалась ему интересной, они всегда возбужденно поблескивали. Зная, какие события могут его заинтересовать, я понял – случилось что-то необычное.

– Где это вас так? – спросил он, оглядывая нашу одежду, окровавленную физиономию Коллинсона и царапину на щеке Габриэлы.

– Автомобильная авария, – ответил я. – Ничего серьезного. А куда делись остальные?

– Остальные, – сказал он с особым нажимом, – наверху в лаборатории, – и, обращаясь ко мне, добавил: – Отойдем-ка в сторону.

Я бросил Коллинсона и девушку у дверей в прихожей и прошел за Фицстивеном к лестнице. Он наклонился ко мне и шепнул на ухо:

– Леггет покончил с собой.

Я был скорее раздосадован, чем удивлен.

– Где он? – спросил я.

– В лаборатории. Там же мисс Леггет и полиция. Застрелился полчаса назад.

– Мы поднимаемся наверх все вместе, – сказал я.

– А есть нужда тащить туда Габриэлу? – спросил он.

– Есть, – раздраженно ответил я. – Ей, скорее всего, придется несладко, но сейчас она приняла наркотик и в таком состоянии легче перенесет удар. – Я повернулся к Коллинсону: – Пойдемте в лабораторию.

Оставив Фицстивена, чтобы он помог Коллинсону вести девушку, я отправился на третий этаж первым. В лаборатории было шесть человек: у дверей стоял высокий рыжеусый полицейский в форме; в дальнем конце комнаты, ссутулившись на стуле и прижав к глазам платок, тихонько всхлипывала миссис Леггет; у одного из окон О'Гар и Редди бок о бок склонились над пачкой листков, которые сержант держал в толстых лапах; у цинкового стола, крутя в руке пенсне на черной ленточке, стоял щеголеватый человек с землистым лицом, в темном костюме, а за столом, раскинув руки и навалившись плечами и головой на столешницу, сидел Эдгар Леггет.

Когда я вошел, О'Гар и Редди оторвались от бумажек.

Шагая к ним мимо стола, я увидел кровь, маленький черный пистолет рядом с рукой Леггета и семь неоправленных бриллиантов у его головы.

– Нате, взгляните, – сказал О'Гар и протянул мне из пачки четыре плотных белых листка, исписанных мелким, ровным и ясным почерком. Я было начал с интересом читать, но тут в дверях появились Фицстивен и Коллинсон с Габриэлой Леггет.

Коллинсон бросил взгляд на Леггета. Его лицо побелело, и он тут же загородил мертвеца от девушки своим крупным телом.

– Входите, – пригласил я.

– Мисс Леггет здесь не место, – резко сказал Коллинсон, собираясь увести ее.

– Нам нужны все до одного, – бросил я О'Гару. Тот кивнул круглой головой полицейскому. Полицейский положил на плечо Коллинсона руку и сказал:

– Придется войти обоим.

Фицстивен поставил для девушки стул у дальнего окна. Она села и окинула комнату – труп, миссис Леггет, всех нас – мутным, но уже не совсем бессмысленным взглядом. Коллинсон встал с ней рядом, свирепо уставившись на меня. Миссис Леггет даже не отняла от лица платок.

– Прочтем письмо вслух, – громко, чтобы слышали все, сказал я О'Гару.

Он прищурился, помялся и протянул мне остальные листки.

– Ну что ж, справедливо. Тогда сами и читайте.

Я начал:

В полицию

Мое настоящее имя – Морис Пьер де Мейен. Родился я шестого марта 1883 года во Франции, в городке Фекан, департамент Приморская Сена, но образование получил главным образом в Англии. В 1903 году я приехал в Париж изучать живопись и четыре года спустя познакомился с Алисой и Лили Дейн, дочками покойного офицера британского флота. Еще через год я женился на Лили, и в 1909 году у нас родилась Габриэла.

Вскоре после свадьбы я понял, что совершил ужасную ошибку – на самом деле я люблю не Лили, а Алису. Пока Габриэле не исполнилось пяти лет, то есть в самом трудном для детей возрасте, я хранил свои чувства в тайне, затем признался во всем жене и попросил развода. Она мне отказала.