Пожилой работник кладбища, которого называли Гордеичем, полуспившийся бывший театральный осветитель, неспешно затягиваясь дареным Кусиным «Честером», рассказывал ей, что Введенское было открыто в конце восемнадцатого века во время эпидемии чумы, как и знаменитое Ваганьковское, ибо умерших от болезни запретили хоронить на церковных погостах в черте Москвы. Первое время оно в народе называлось Иноверческим, потому что там в основном хоронили католиков, протестантов, представителей англиканской церкви, старообрядцев, а что до национальностей, то потому впоследствии кладбище и стало зваться Немецким – из-за огромного количества упокоившихся в русской земле немцев, от Фердинанда Теодора Эйнема, основателя кондитерской фабрики (будущий «Красный Октябрь») до «тюремного», «сумасшедшего» доктора Фридриха Гааза. Последнего, кстати, Кусины собутыльники уважали более прочих. Они подвели ее к массивному камню с каменным же крестом, обнесенному толстыми цепями. На цоколе имелась надпись блеклым золотом – «СПЕШИТЕ ДЕЛАТЬ ДОБРО», и Гордеич поведал:

– Псих был этот немецкий айболит. Говорят, суконную фабрику продал свою, дом, усадьбу подмосковную – все чтобы неимущим помогать, больничку построил – и сам там жил. И очень следил за тем, как арестантов содержат. Придумал кандалы полегче, на себе прям проверял, шел с зэками вместе по тракту по Владимирскому – который теперь Шоссе Энтузиастов – их в Сибирь гнали, а он проверял, как идут, не трудно ли, не бьют ли. Благодаря ему железные прутья запретили, баб брить наголо перестали – им и кандалы кожей изнутри обивали, кстати. Стариков и больных вообще от цепей освободили, так шли. Помер доктор, как последний нищий, у него в конце жизни одна только подзорная труба и осталась из личных вещей, очень, говорят, любил на звезды смотреть. Так что его хоронили за казенный счет, а провожать двадцать тыщ народу пришло, вот какой был немец, щас таких не делают. Я знаю, если кто с зоны откинется – не первым, но вторым делом сюда, доктору поклониться, традиция. И если о чем попросят – чтоб родственник какой или кореш срок мотали справно – тоже к нему бегут, и всегда сбывается, потому говорят – «у Гааза нет отказа».

Еще Гордеич рассказывал, что во время войны кладбище подверглось великому крушению и разорению – ненавидящие фашистов жители Москвы с остервенением сбивали кресты с памятников, разбивали могильные плиты и поджигали часовни. Одна часовня – Кусе показали обугленные развалины с проваленной крышей – уж неизвестно чья, но проклятая, туда сатанисты приходят, кошаков живьем рвут на службе своей дьявольской, они, Гордеич со товарищи, ее стороной обходят, жутко там.

Несколько месяцев Куся приезжала по воскресеньям потоптаться на пятачке в центре Немецкого кладбища с Гордеичем и компанией, выпить, послушать какие-нибудь очередные байки и почувствовать себя теплее. Эти маргиналы легко признали ее своей, и, когда она от них отправлялась в сторону родового могильного участка, всегда напутствовали – ты только, если мужика белоглазого такого в синей куртке увидишь, прям сразу беги от него, он извращенец, умными речами тебя заморочит, а потом опоганит прям под памятником каким-нибудь да и прирежет тут же, вон, Анька-дура от него еле вырвалась, такой бешеный. Кусе пару раз действительно попадался молодой парень с очень светлыми глазами, в синей куртке и надвинутой на брови шапочке-петушке, неспешно разгуливающий по аллеям и глядящий на нее вопросительно, но разговоров он не заводил, не окликал, так что она спокойно продолжала свой путь – отчего-то, возможно после выпитого спиртного, – она чувствовала себя среди могил, крестов и оградок в полной безопасности.

Участок на этом кладбище был выделен Кусиной семье Министерством обороны СССР, когда умерла прабабушка, вдова расстрелянного командарма. К участку прилагалась еще квитанция на приобретение в каком-то спецпитомнике маленькой голубой елочки. Елочку посадили, а через несколько лет кто-то не погнушался спилить ее себе на Новый год. Кусины мама и бабушка очень расстраивались, но вскорости из корня полезло аж четыре елки – не голубые уже, обыкновенные. Пришлось две из них срубить, чтобы не мешали расти оставшимся. Две елки тянулись вверх, пока одну из двух опять-таки кто-то не унес в очередном декабре. Последняя елка успела вымахать огромной, такую не потащишь домой. На могильных плитах были выбиты имена командарма (хотя никто так и не знает, где упокоился его прах после расстрела), его жены, затем Кусиной бабушки – маминой мамы – и сестренки Маечки. Весной, в самом начале апреля, после Пасхи и праздничной выпивки с Гордеичем, Анькой, Шнырей, Ольгой-Лепехой, Хачикоидом, Пинькой-дыркой и дядей Валей, Куся, прибравшись в ограде, посыпав песочком землю, выдернув сорняки и оттерев плиты, сидела на скамеечке, палила тоненькие церковные свечки, курила, жевала елочные иголки и рассеянно думала о чем-то маловнятном. И не заметила, как за ее спиной возле ограды оказался тот самый парень «с белесыми глазами», уже без куртки и без шапки, одетый в тельняшку, штормовку, штаны защитного цвета и брезентовую кепку. В руках он вертел крошечный перочинный ножик.

– Здравствуйте, барышня, – сказал молодой человек, слегка пришепетывая, – я вас уже несколько раз тут видел, еще с зимы. Смотрю, часто приезжаете. Навещаете – или вообще интересуетесь? Я могу вам многое здесь показать… я тут, можно сказать, местный историк-краевед… Вас как зовут? Меня Роман, Роман Климов, я учусь в историко-архивном, заканчиваю. Кладбища – мой конек и тема диплома. А вы, простите, действительно хиппи? Прикид у вас соответствующий… Но вообще говоря, это место не для детей цветов, тут скорей развлекаются приверженцы тех ночных, гм, сил зла, когда тьма властвует безраздельно… Однако не хочу вас пугать. Так что ж – прогуляемся?

Парень подкупал обаянием и дружелюбием, и на извращенца – решила Куся – похож не был. Она назвалась и согласилась на «небольшую экскурсию». И они с Романом пошли по направлению к главной аллее.

За три с лишним часа они обошли десятки участков. Было жарко, Кусю мутило, во рту было горько, в голове путались Пришвин, Сытин и Васнецов, уже не было сил вспомнить, на чьей именно могиле сидела птица сирин работы Коненкова, что за белая балерина вечно танцует напротив аэропланного пропеллера и почему тут имеется крест из рельсов, стоящий на вагонных колесах, в какой стороне искать останки летчиков из эскадрильи «Нормандия – Неман», а где – надгробие Феррейна. Роман сыпал именами актеров, композиторов, архитекторов, историков, литераторов, военачальников и священников с непередаваемой скоростью, тыча пальцем во все стороны, периодически сбиваясь на какую-нибудь длинную историю, в основном о призраках. Куся запомнила только что-то о шотландце, генерале Гордоне, соратнике Петра Великого, дескать, никто точно не знает, где он похоронен, и по ночам генерал ходит между могилами, стуча каблуками и ругаясь на гаэльском. Надолго остановились возле могилы виноторговца Филиппа де Пре, и Роман с восторгом шептал, что этот обелиск – портал в загробный мир, дверь в другое измерение. У Куси кружилась голова от обилия информации об изображенных гексаграммах, ветках папоротника, розах – все это что-то, разумеется, символизировало. Горелая часовня оказалась фамильным склепом «отца русского ситца» мануфактурщика Кнопа. До середины войны перед ней стояла статуя Христа работы итальянского мастера Романелли, одна рука Спасителя была направлена вниз. Паломники приходили, поливали эту руку водой и считали ее с этого момента чудотворной…