Куся моталась на репетиции по воскресеньям, совершенно не понимая, зачем она это делает. Конечно, ей было приятно находиться вне дома среди взрослых людей, которые разговаривают с ней запросто и как с равной, не поучают, не делают замечаний, но это не было главным. Иногда она замолкала, просто чтобы послушать, как без ее прямого, сильного, совершенно негибкого голоса чисто звучит этот квартет, ей было горько, сладко, досадно, тяжко и радостно одновременно. Почему-то хоровые исполнения у костра не действовали так. Самозабвенность исполнения и даже старые знакомые мелодии теперь завораживали Кусю, а собственная неспособность повторить это все приводила к злобным слезам по дороге домой.

Вечером накануне концерта «Берендеи» потащили Кусю в гости в какую-то дружественную компанию. Огромная квартира с высоченными потолками, темная, заставленная книгами, завешанная картинами и репродукциями, полки, уставленные фотографиями и разными милыми безделушками, висящая на стене гитара – гриф пестрит разноцветными лентами, корпус расписан красками. Захламленная гудящая кухня, где готовились нехитрые угощения. Растерявшуюся Кусю представили двум десяткам незнакомых людей, за столом было шумно, весело, добродушно и тепло, и Кусе даже налили водки – впервые в жизни, как-то эти взрослые милые люди совершенно не задавались вопросом, сколько ей лет. Куся выпила, задохнулась и, чтобы скорей скрыть смущение, торопливо закурила. Люба подняла брови – она раньше не видела Кусю с сигаретой. «Детка, не надо бы, – сказала она ласково, – голос хрипнет, да и вообще…» И тут вдруг выяснилось, что, оказывается, после того как все поедят-выпьют, мы (для коллектива Куся была уже своей, они это подчеркивали, чтобы ее подбодрить) «обкатаем» на хозяевах и их гостях завтрашнюю программу. Куся представила, как она сейчас на глазах кучи народа облажается, но никто этого не заметит, разве что переглянутся украдкой и пожмут плечами. Слава похлопал Кусю по плечу, словно догадавшись, о чем она думает. Бородатый пожилой мужчина в полосатом свитере нагнулся к хозяйке дома и довольно громко спросил: «А эта девочка вообще кто?» – «Дочка Барда, – ответила хозяйка, понизив голос, – она теперь с ребятами поет». Голос ее звучал неуверенно, мужчина посмотрел на Кусю скептически. И в эту секунду Куся всем телом и душой ощутила, насколько она тут всем чужая. Да, они доброжелательные, открытые и просто хорошие люди, но ей не место среди них по причине избранности фамильной и наследственной, словно она по умолчанию навсегда вынужденно стоит за соседским забором и смотрит на то, как чудесно играет в футбол команда из другого двора. «Берендеи» настраивали гитары. От отчаяния она выпила еще водки и сбежала навсегда и из этой квартиры, и из «Берендеев», по дороге растерзав подаренный Пашей к празднику букетик мимозы. Шел мокрющий иголочный снег, он залеплял Кусины очки, которые запотевали от слез. Она шла оттуда, расставаясь с КСП и всей этой романтизированной простотой, суровостью и радостью, светлостью, единством помыслов и порывов. Она шла домой, к папе.

Ансамбль «Берендеи» существует и поныне. Некоторых участников уже нет на свете. Они были очень хорошими. Они делали все от души. Они были абсолютно чужими ей. Куся так и не сказала им «простите» и «спасибо». Делаю это сейчас.

Так и не состоявшийся роман Куси с ансамблем «Берендеи» стал для нее некоторой отправной точкой, началом тайной, гадкой по ощущениям и очень одинокой подростковой жизни. Кусю, с ее домашним воспитанием и привычкой гибко подстраиваться под обстоятельства, предлагаемые взрослыми, громко и настойчиво звала улица, звал город, заглушая трагический отчаянный шепот родного дома, умолявший не влезать и не рисковать. После школы, а нередко и вместо нее, Куся отправлялась шататься, быстро освоив район Павелецкой-Новокузнецкой-Третьяковской со всеми его проходными дворами и палисадниками; яузские берега, от Серебрянической набережной до Спасо-Андроникова монастыря; обходила тщательно лелеемые и любимые с детства «старые названия» – Пречистенку, Варварку, Воздвиженку, Покровку, Чистые и Патриаршие пруды, затем углубилась в опасный район трех вокзалов, ну и, разумеется, влетела в неминучие арбатские переулки, где тусовались хиппи.

Как я уже писала в предыдущей книге, хиппи конца 80-х – чаще всего вполне домашние дети из интеллигентских московских семей, изо всех сил напускавшие на себя вид реальных «системщиков», «олды». Кое-кто из реальных «олдовых» хиппи редко, но таки появлялся возле арбатского кафе, именуемого в этой среде «Бисквитом», или дул «крымку» на «Гоголях», но основная масса этой молодежи, невнятно болтающая на своем наречии, как стадо человеколюдей из уэлссовского «Острова доктора Моро», вставляющая англицизмы направо и налево, крутилась между пятью-шестью точками в поисках «вписки» на ночь. Скоро Куся освоила этот нетрудный язык явок и паролей, знала правильные подвалы, крыши и многокомнатные странные квартиры, где легко можно было остаться на сколько хочешь. Соблюдая дресс-код, Куся прилежно мастерила себе по ночам из старых джинсов «ксивник» и «ксиводан», на которых вышивала бисером куриную лапку-«пацифик», покупала у фарцы самопальные значки с битлами, рисовала на руках черной ручкой цветы и слоганы из серии MAKE LOVE NOT WAR, сплела из разноцветного мулине «хайратник», которым обвязывала длинные немытые патлы и даже ходила босиком, – правда, прежде чем войти в метро и когда не видели остальные, она доставала из джинсового мешка спрятанные кеды. Неудобной деталью оставались неклевые очки в толстой розовой оправе, потому Куся, придя на тусовку, прятала их подальше и щурилась, стараясь разглядеть новые лица в ленивой, разморенной московским солнцем толпе молодых людей. Она придумала себе кликуху – Гамма, но оказалось, что это имя уже занято, причем не кем-нибудь, а настоящей «системщицей», вдовой кого-то очень известного, кто – говорилось с понижением голоса – недавно «сторчался».

Кусин главный проводник по этому миру, с которым они познакомились, слушая арбатского певца Собаку, нервный толстый и сутулый парень Спайк (в миру Илюша Апштейн, ученик самой известной московской математической школы, вундеркинд, впоследствии уехавший на Запад, после многих лет обучения в самых престижных вузах мира плюнувший на математику, чтобы стать раввином в Монреале), быстро придумал ей к кликухе приставку «черная», ибо та самая «олдовая» Гамма была рыжей, чтобы никто не путал. Вся эта толпа с удовольствием исповедовала свободную любовь так, как они это понимали, и поэтому Куся за один вечер вынужденно целовалась с добрым десятком незнакомых ей молодых небритых или прыщавых людей, ибо отказываться было не принято. Спайк несколько раз сопровождал ее на «вписанный» ночлег и не подпускал к Кусе никого, загораживая ее своим огромным медузообразным телом, но сам робел даже взять ее за руку. Впрочем, все происходило вполне дружелюбно и без насилия, нет так нет, не стремайся, систер, ибо все они были братьями и сестрами по духу противоречия и противопоставления себя родительским ценностям и государственному официозу. Некоторые из них хвастались, что попадали в «винтилово» и проводили ночи в знаменитом Пятом арбатском отделении милиции, демонстрировали свежие синяки, чем вызывали восторг и поклонение. Все эти интеллигентские детишки, из тех, кто не сел на иглу, имели очень смутное представление о настоящих советских хиппи – художниках и музыкантах, легендах с их подчас трагическими жизнями, зато жонглировали у кого-то когда-то услышанными и жадно повторенными именами – Поня, Солнышко, Сольми, Крис, Ромашка с Машкой (или Машка с Ромашкой), Володя Баптист, Женя Парадокс, Ришелье, Шапокляк, Маугли, Синоптик, Суматошка, Арыч, Лель… Разумеется, каждый представлялся добрым приятелем того или другой, и все верили и не верили, втайне желая для себя какой-нибудь исключительной истории, они рвались из пионерско-комсомольских рамок к яркой новой жизни, полной опасностей, безнадзорности, безбашенности и безответственности.