Дома все пахло теплом и покоем. Куся, не раздеваясь, прошла на кухню и налила себе водки. Выпив, достала мобильник и в который раз вслушалась в последнюю услышанную от предмета своих мечтаний аудиозапись. «…через аскетизм безусловно Иов получает наслаждение, не банальное удовольствие, а большое наслаждение, невыразимое, которое уничтожает его “я” по сравнению с чем-то большим, божественным… мне тяжело объяснить, потому что это сильный уровень абстракции, мне представляется… и он, конечно же, наслаждается через сдерживание, терпение, унижение. Хотя, с одной стороны, он разбит и выгнан из города, но, с другой стороны, он не сломлен и не собирается отрекаться от своей позиции… Иов неоднозначен, этим он меня цепляет, он претерпевает страдания, а еще все время спрашивает – почему одни должны страдать, а другие могут не страдать, зачем мне это все… у него есть такая иллюзия, что одним дается по заслугам, а другим не дается… интересно, где находится Сатана, когда Бог появляется? Бог в этот момент вбирает в себя обратно Сатану, интегрирует в себя эту вот часть, потому что ответ Бога совсем не однозначный… Иов мог бы, наверное, простить Бога, но так нельзя. Бог вроде бы должен отменить свое испытание и сказать, что я тебя всего лишь проверял… как будто бы… как это было с жертвоприношением Авраама. Но он не отменяет, а еще больше дает понять, еще сильнее, что его значимость вообще ничего не стоит… будто бы кастрирует его своим появлением и уничтожает своим могуществом. И интересно, как Бог сам в этот момент чувствует себя в момент этого могущества…»

«Я думаю, – отвечала она мысленно, – что я не знаю, как буду без тебя. Еще я думаю, что Бог не испытывает чувств, но нам этого не понять. Пусть мы даже знаем, что Он может гневаться, но может ли он, например, умиляться? Хихикать?.. Есть ли у Бога чувство юмора? Если человек создан по образу и подобию – должно быть, по идее, но где же оно?.. А затем я думаю, что все же Сатана – это не оборотная сторона этой божественной медали, это отдельное воплощение, квинтэссенция зла, которое аккумулировало человечество на Земле. Дав выбор Человеку, Бог самоустранился и не препятствовал зарождению зла. И поэтому мне легко ответить на обычный вопрос агностика – где был Бог, когда убивали детей, сжигали живьем женщин, закапывали мужчин, когда мучили родных на глазах друг у друга, когда погибало мучительной смертью столько народу – Бог был с ними в выгребных ямах, в печах, Он тысячу раз был распинаем вместе со всеми страдающими, страдая вместе с ними. Перед Иовом ты рисуешь Его как тех фашистов, которые сводили в лагерях людей с ума, лишив их возможности постичь логику, они намеренно действовали алогично, убивая ни за что, поощряя там, где ожидалась смерть… Иова и Авраама нам из нашего сегодня не постичь, они-то жили с Богом, разговаривая и общаясь с Ним напрямую, это была какая-то совершенно иная парадигма отношений и пониманий, которая сильно сузилась к нашим дням. Знаешь, многие живут по принципу – чего я не понимаю, того не существует. Вся наша жизнь в Боге заставляет нас отходить от этого принципа, иначе как постичь смысл… Но я говорила уже тебе, что как организму моему последнее время требуется самая простая еда, условные такие отруби, – так и все остальное требует упрощения, оплощения. Поэтому всего-то и говорю: люблю Тебя, Господи, помоги мне следовать за Тобой…»

Куся могла бы разговаривать так с ним бесконечно, потому что вообще про это можно было только с ним, таким странным, раненым, беспокойным. И ждать, что когда-нибудь все звезды на земле и тропинки на небе сойдутся воедино, и она сможет встретиться с ним, закрыть глаза и ни о чем больше не думать. Она понимала, что это фантомная такая боль и что она должна все же совершить усилие и сделать самый важный шаг – отпустить, потому что названное своими словами проживаемое время последней любви, если уж брать за основу то, что она «не ищет своего», – обязывает выдать этот мандат. Куся затушила сигарету, положила голову на руки и запела песню о том, как лирический герой ходит по кругу, стремительно приближаясь к своей возлюбленной, но в последний момент оказываясь где-то на другой стороне той же улицы, – песню, посвященную много лет назад ее маме человеком, который ее любил. Снег в такт пропеваемым строчкам жалобно стучался в окно, и Куся наконец смогла заплакать.

Оля давным-давно выговорила себе, что четырнадцатого февраля у нее выходной, – такая традиция была у некоторых, ее даже работодатели уважали. Планы намечались такие: сначала заскочить к матери, прихватить кое-что из шмоток сестры Риты, которая хотя денег иногда присылала им с матерью в маленький городок Ульяновской области, дома уже года три как не объявлялась, а Оля как раз до ее барахла доросла. Потом собирались на одной хате с девками лепить пельмени, а вечером – в кино. Оля позвонила домой, сказала, что забежит, мать ответила, что кислые щи в холодильнике, а биточки пусть купит в кулинарии и пожарит себе сама. Оля села на рейсовый автобус и через час была у калитки. Она хотела чуточку подкоротить одну Риткину юбку из кожзама, взяла железную коробку из-под датского печенья с иголками-нитками, вошла в свою комнату, и через секунду катушки, иголки, булавки и бесчисленные разрозненные пуговицы покатились по полу – Оля выронила коробку, потому что на кровати увидела сестру Риту собственной персоной. Та проснулась от грохота и приподнялась, сонно моргая на Олю.

– Ты чего тут, ты когда?.. А мама знает? – забормотала Оля.

– Не. Я пару часов только как… – голос у Риты был сиплый.

– Так это… а че не предупредила, не позвонила?

– Нахера? Я че – домой должна предупреждать, что приду?

– Тебя ж… ну ты давно не приезжала, мы бы тут ну… сготовили чего, давно ж не виделись… Ты откуда вообще?

– Оттуда, блин. Работала я. Выходной у меня сегодня… Завтра уеду.

– Как – завтра? Ты че? только приехала – и на один день?! Мама придет если только к восьми же! Я ей щас наберу от теть-Кати, ты мозги-то включи, как это – завтра уеду, после стока дней!

– Утухни, судорога… не мечись… Ну хочешь – звони, я что… Оль, слышь, я – спать, извини, ваще не волоку, что ты тут мне… устала я. Выходной у меня сегодня. Выдь, я тя прошу.

И Рита повернулась на бок, подтянув коленки к животу. Оля подумала, что так и не успела достать из шкафа юбку, но не стала возиться, тихо собрала содержимое коробки, прикрыла белую крашеную дверь и побежала к соседке – звонить матери. Мать молча выслушала Олину тираду и сказала, что раньше шести часов из поликлиники все равно не придет, а чтобы Оля Риту не трогала и вообще чтобы уезжала. Что-то в этом было не то, Оля такому повелению изумилась, но переспрашивать не стала, вернулась домой и села в кухне на табуретку, тупо глядя в окно. Шел снег.

Рита спала тяжким крепким сном почти до пяти вечера. С девяти утра она дважды встала в туалет, где тщательно с содой мыла потом после себя все, и трижды попила воду из бутылки, которую привезла с собой. Оля все сидела на кухне, пыталась что-то спросить, но сестра отмахивалась и вытягивалась на своем бесформенном стареньком диванчике лицом к стене, привычно пересчитывая про себя красные и зеленые квадратики на протертом настенном ковре.