– Ну чё, девчата, отпуск усё, с понедельника в забой?

И вроде бы улыбалась. Или скалилась? Знаете, как бывает, когда просят улыбаться на камеру, а не охота, и просто растягиваешь губы, а в глазах никакой радости?

Тут они все повернули головы на красноголовую девчонку. Она одна была в каком-то растянутом свитере, остальные в трикотажных худи на подобие моей пижамки. Она куталась в свой свитер, проваливалась в высокий воротник по самый нос, тянула рукава, пряча внутрь ладони. Дёргала край левого рукава так, что он скрывал пальцы, потом дёргала правый рукав, но тогда левая ладонь оказывалась снаружи, и её снова приходилось прятать. Опять и опять.

Время застыло. Я сползала по стене… Красная куталась в свой свитер… Пять пар глаз… Что они делали? Смотрели? Уже тогда мне показалось, что они препарировали зрелище? Или я домыслила это позже?

Розовый столп с подносом возник посредине зависшей паузы.

– Сядь, поешь, – это безусловно мне.

«Все-е-е пое-е-ели…»

Я что-то жевала, не разбирая.

Девушки выходили из столовки. Красная не ушла, сидела, сжавшись, провалившись внутрь своего спасительного свитера.

***

Чуть позже в холле меня поймала жёлтая, та единственная, что озвучила мое появление в столовке. Потянула к диванчику у окна:

– Пошли. Посидим, поокаем. Вводные тебе дам. Типа, курс молодого бойца. Больше никто с тобой балаболить не будет.

Она вытащила из кармана пачку жвачки:

– Орбит будешь?

Я мотнула головой, не люблю эту гадость резиновую. Она развернула одну, сунула в рот, обёртку смяла и щелчком отправила в полет. Серебристый неровный шарик плюхнулся на самом видном месте. Но девушке было наплевать.

– Карочь, расклад такой, Воскресенье…

Я перебила:

– Меня Леной зовут.

Быть каким-то воскресеньем не климатило. Девица махнула рукой:

– М-м-м… Это всем по барабану, кем ты там была. Теперь ты Воскресенье. А я Среда. А эта… Ты, кстати, с ней не вздумай разговаривать, она придурочная, совсем кукухнутая. Ну, которая с красным хайром. Она Понедельник. Нас семь, – она помолчала и как-то посерьёзнела, вытащила изо рта жвачку, покатала её в пальцах и бросила на пол, – нас всегда семь. Понимаешь? Как трусы-неделька.

Смешное сравнение. Но девушке было не смешно, в её взгляде плавала тухлой рыбиной тоска, мутила серостью голубизну глаз. Мне хотелось спросить ее. Мне так много хотелось спросить. Вопросы щекотали язык: «Где мы? Что это за дом? Зачем нас тут держат?» – да мало ли что еще. И самое пугающее: «Почему мы одинаковые?» Что за игра? Ведь, это Олег вырезал всех этих кукол. Больше некому. Как и меня. Для чего?

Но я молчала. Слушала. А Среда продолжала:

– Всегда семь. Иногда кто-то исчезает. Потом возвращается. Я тут уже почти год. При мне Понедельник менялся трижды. А вот Воскресенье впервые. Долго ж тебя не было, – она опять примолкла, потухла, даже как-то сгорбилась, сунула ладони между колен, словно руки у неё мерзли.

Я уже открыла рот, спросить, толкнуть её, чтоб продолжала. Но она сама очнулась:

– Мы гарем. Само по себе это не страшно. Жить можно. Кормят, одевают. Не, конечно, этот козлина, ну, хозяин наш, в смысле, он на всю голову отмороженный. Надо ж такое придумать. Семь одинаковых баб. На каждый день недели своя. Я ж говорю, трусы-неделька. Ну если бабло есть, чего ж, может себе позволить. Ты не боись, Воскресеньем быть – самый нормалек. Этот мудила будет перед тобой на брюхе елозить, слюни пускать. Средой тоже не особо плохо. Я привыкла. Все ж не Понедельником.

– А чего вы все вместе не…

Я не успела договорить, Среда фыркнула:

– Вместе? В каком месте? Ты не поняла, мы не вместе, мы каждая сама за себя. Если будешь вякать, выкаблучиваться, права качать, Мужиха тебя…

Теперь перебила я:

– Какая Мужиха?

– Растакая. Ну эта жлобина, что тебя в столовку привела. Мужиха ее звать. Короче, будешь выпендриваться, она сядет тебе на голову и полотенцем отлупит.

– Полотенцем?

– Ага. Ну знаешь, мокрое полотенце сворачивают… – она покрутила руками, словно отжимала тряпку.

Знаю. Наше детдмовское оружие. Умело свернутое, оно бьет не хуже резиновой дубинки. У пацанов на таких настоящие битвы проходили. Девчонки тоже… Помню одной устроили темную. Она то ли наябедничала на кого-то, то ли еще что, этого я не помню. Зато помню, как били. После отбоя. Накинув одеяло на голову и держа руками, чтоб не вылезла. Хлестали куда попало свернутыми мокрыми полотенцами. Она клубком свернулась и молчала. Я представила, как тетка в розовом бросает меня на пол, придавливает задницей мою голову и лупит, надсадно хэкая с каждым ударом: «Хэк! Хэк!». Задыхаюсь, тону в мякоти ее толстой ляжки, а мокрая махровая дубинка, тоже розовая, охаживает меня по спине, месит мое тело.

Среда встала:

– Ладно, я пошла.

– Подожди, – я тоже подхватилась, – а он кто, мудила этот?

Но, девушка, не оглядываясь, подняла руку, все, дескать, разговор окончен.

Я вернулась в свою комнату. Надо же, я уже мысленно называю ее своей. Незачем. Не собираюсь привыкать. Не собираюсь тут… Не знаю, что тут меня ждет, но я этого не собираюсь! Почему-то показалось главным спрятать пудреницу с дурью. Вдруг кто найдет? Куда бы ее? Метнулась в сортир. Картина. Отклонила ее от стены и сунула пудреницу за тяжелую раму. В уголок. Она даже почти не торчала наружу.

Прилегла на узенькую кроватку, закрыла глаза. Представила, как в остальных комнатах так же лежат остальные. Семь кукол в коробках. Придет хозяин, вытащит одну и будет играть. Мне виделся голый толстый мужик с обвисшим пузом, с руками в веснушках и почему-то с гладким розовым детским личиком. Даже младенческим. Бессмысленный взгляд, полуоткрытые пухлые губы, пузыри слюней. Гадость! Надо встряхнуться. Пойду-ка прогуляюсь по дому. Дверь же не заперта.

***

Тихо как! Словно все затаились. Дом затаился. Свет в коридоре и внизу приглушенный. Пошарахалась по первому этажу. Вот столовка. Тут пусто. Дверь на кухню – ну а что там еще может быть – заперта. Сам холл почти квадратный, просторный, шесть на шесть или шесть на пять метров. По той же стене, где окно, под которым я только что сидела со Средой, дверь на улицу. Она застекленная, за ней фонарь на крыльце.

Заперто?

Нажимаю на ручку, она свободно идет вниз, дверь открывается.

Свобода?

Почему тогда куклы не разбегаются от своего Карабаса Барабаса?

Стою на крыльце. Сыро, холодно, но такой вкусный воздух, как спрайт из холодильника, аж зубы стынут, пахнет прелью, дождем, первым ледком в лужах – волей. От крыльца через парк уходит мощёная