бьющегося стекла и падающих на кафель жестянок. Что там в пакетиках-баночках – рассыпать, растоптать. И воду открыть, я уйду – потоп останется.

Кровать… Кр-р-ровать, мать-мать! Ножом её истыкать. Шёлковый треск рвущихся простыней. Из подушек пух во все стороны, прям снег.

Расколбасить зеркало! Шарах в него вазочкой с журнального столика – красота. Столику заодно ноги вырвать. В туалет – молотком разбить раковину и горшок, вода из крана фигачит в пол, брызжет мне на ноги. Пляшу в луже.

Аж вспотела, пока крушила.

Не было ничего этого, только в мозгу прокрутила. Не за этим я здесь. Скинув кроссы, чтоб следов не оставить, на цыпочках к окну, шторой задернутому. Нож на кухне взяла и в сад через подоконник вылезла. Вот они, качели. Отрезать веревки, свернуть, моток, мокрый, холодный, сунуть под куртку. Вернуться в комнату, не наследить. И тихо уйти. Даже нож не прихватила, на место убрала.

Не было меня здесь.

Я ухитрилась вернуться к себе, никого не встретив. Видимо, отлаженная процедура – мёртвый день недельки прятать. Может, в кухне, куда хода нет, холодильник специальный, а может и прикопали где под клумбой, чтоб кусты гуще росли.

Остальные, вообще, в курсе, что случилось с Понедельником? Да пофиг. Меня здесь уже нет. Только ужина дождаться.

В столовке я первая. Чёрт, стоило ли? Ещё подумает кто-нибудь что-нибудь. Буду неспешно вилкой ковырять. Мне некуда больше спешить. Девки потихоньку стекаются. Разбирают подносы, рассаживаются, жрут. Красноголовой  нет – а кого волнует? Но мне кажется, они знают. Чего там Среда булькала? «На моей памяти Понедельник три раза менялся». Вроде того.

Еле дождалась, когда, наконец, можно свалить. Поднялась в свою коробку, у окна стою за занавеской, свет не включаю. Жду. Ключ и карточку банковскую к щиколотке лейкопластырем примотала. Свитер надела, и пижамку свою серенькую поверх. Куртка у меня красная, не годится.

Дождалась. Фургончик под окном встал, парень вышел, коробки выгружать стал. Тут кухарка наружу выставилась, водилу зовёт внутрь, типа, чаю попить. У меня створка окна приоткрыта, слышно. Коробки они подхватили, в кухне скрылись.

Есть!

Теперь скоренько. Верёвку через трубу батареи перекинуть и в окно – на крышу фургончика. Верёвочку за собой сдернуть, чтоб глаза не мозолила, улечься, блин, прямо в холодной луже, затихнуть. Камера у двери висит, но, дура, только вдоль стены глазеет на уровне первого этажа, вверх глянуть не догадывается.

Время зависло. Сколько я так пролежала? Не думаю, что долго. Но эти пятнадцать-двадцать минут растянулись для меня, как колготки Понедельника. Сердце бухает. Повезёт? Пронесёт? Вывезет?  Наконец, клацнула дверца кабины, зафырчал мотор, машина двинулась. Встала. Что-то булькнул охранник, заржал, заскрипело, ворота открылись. Фургон повёз меня к свободе.

Как я раскорячилась на крыше, во что вцепилась, не вспомню. Говорят, бог бережёт детей и придурков. План, ясное дело, был самый придурочный, я должна была свалиться с крыши на первом же повороте. Не свалилась. Доехала. Куда-то. Темно уже совсем было. Машина встала, дверца щелкнула вставной челюстью, водитель утопал.

К этому моменту я околела настолько, что ни рук, ни ног не чувствовала. Тряслась студнем, зубами стучала. Голову подняла – деревня: одинокий фонарь метрах в десяти, избы, никто по улице не шляется, пусто.

Еле-еле ухитрилась сползти с тряпочной крыши и тут же, ну не держали ноги совсем, шмякнулась в грязищу на задницу. Тьфу, пропасть, извалялась вся, и кроссы черпанули жижи.

Побрела прочь скорей на задеревеневших ходульках, а то ещё водила выйдет на улицу курнуть или что, а тут я. А куда чапать-то? Дошла до фонаря, дальше ещё пара домов, окна не горят, наверно, конец деревни. У тех домов даже заборов приличных нет, так, пара жердин к неказистым столбикам прибито. Пролезла между ними, под ногами, по ходу, тропинка, впереди что-то светлеет. Оказалось, речка. Сама тёмная, смурная, а по чёрному зеркалу лунная дорожка от лампады небесной бежит, мир ночной подсвечивает. На бережку малюхонная избёнка притулилась. Горбатенькая, насупленная. Я дверь потянула, не заперто. Банька. Тепло внутри, видать, сегодня топили. Сырость с себя сняла, наощупь в темноте развесила по деревянным полкам. Какой-то тулуп нашла, завернулась в него и туда же на полку, пардон, на полок влезла. Уснула я сразу, только голову опустила.

***

Мы в школу с мамой идем. За руку. На углу в магазинчик заходим. Мама такие «петит узбек» называет, это значит: «маленький узбек», почему, я не знаю, но хозяином там Рустам, он, может и узбек, но вовсе не маленький, горой возвышается за прилавком. Сейчас тепло, и мама мне мороженое покупает. Если бы уже совсем осень или зима – изюм в шоколаде. Мама здоровается:

– Доброе утро, Рустам. Как ваши дела?

И я, задрав над высоким прилавком мордочку, повторяю за мамой:

– Доброе утро.

Рустам перевешивается над разложенными пакетиками, протягивает свою большую руку и трясет меня за плечо.

– М-м-мы… М-м-му… – мычит Рустам и трясёт меня все сильнее.

Голова моя стукается о прилавок.

Резко выныриваю из субстанции сна. «М-м-мы…» – слышу над ухом. Кто-то и впрямь трясет меня за плечо так, что голова стукается о доски, на которых лежу. В баньке плавает серый рассветный сумрак. Передо мной бабища в линялой куртке и вязаной шапке. Это она мычит. Первая мысль в моем трясущемся мозгу: «Повариха!» Почему мне это втемяшилось? Но нет, разум сжался на миг, скукожился и расслабился: «Эта тетка не из кукольного домика – мне ничего не грозит!»

Да и какая там бабища, это мне спросонья померещилось, тёточка такая, кругленькая, вроде даже улыбчивая, сразу видно, не злая. Только не говорящая. Мычит, меня за плечо дергает, чего, мол, ты тут, откуда взялась. Я так поняла: хозяйка это, ейная баня, она прибираться пришла, а тут девка чужая дрыхнет. Пантомиму показывает: к губам притронулась, и так пальцами, как клювом, пощёлкала, потом в меня тыкнула и себе в висок постучала, типа, ты говори, я по губам пойму.

И я как-то сразу складненько так врать стала. Откуда и взялось. От мужа, говорю, сбежала, бил, сволочь, да и не муж вовсе, так. Она рукой подзывает, пошли, мол. Я шмотки свои заскорузлые похватала и за ней в избу. Чаем меня напоила. Халат дала, фланелевый широкий, я в него завернуться три раза могу. Блокнот взяла, писать стала: «Я Катерина. А ты?» Думаю, соврать или да ну его. А чего врать-то?

– Ленка, – говорю, – Ленкой Лейкиной меня звать.

Показываю пальцами ножницы. Вынесла, здоровые такие, тупые. Я давай перед зеркальцем, что в избе между окошками висело, свои