вокруг стало больше. Много больше, ровно где-то здесь в покоях волей Небесного Отца прямо в воздухе существовали ямы, до этого мгновения прикрытые непроглядной завесой, и некто, сдернув тонкий слой бытия, совсем как он только что хотел откинуть полог, явил светочи из воздушных ям. Глазам сделалось больно, Емсан прикрылся свободной рукой, и знакомый до боли голос, сочась ядом и коля шипами хрипотцы, распотрошил мертвенную тишину детских покоев:

— Какая встреча! Глазам своим не верю!

Емсан, щурясь, выглянул из-под руки. Четыре больших масляных светоча полыхали в стеклянных темницах, и да, их прятали в воздушных ямах, прикрыв завесой — во второй руке, каждый из светоносцев, держал покрывало из плотной чёрной кожи.

— Как младший, я поздороваюсь первым. Здравствуй, старый друг!

Емсан, сведя брови в нить и сощурив глаза, впился в того из четверых, что стоял в ближайшем углу. Сухой, поджарый, в чёрном кожаном панцире с нашитыми красными листьями на плече, он смотрел Емсану прямо в глаза и не отводил взгляда. Какое-то время ничего не происходило, затем хрупкую тишину разорвал тот же голос:

— Напрягся. Стараешься. Ломаешь ему голову, да ничего не выходит. Что ты ему приказывал? Удавить меня? Разрубить на куски? Облить маслом и поджечь? Не трать силы. Ещё понадобятся.

Трое, поставив светочи на пол, обнажили мечи, подошли ближе. Четвертый, тот самый обладатель ядовитого голоса, усмехаясь, неспешно прошёл к ложу маленького Шестая, собрал полог в горсть, повернулся, замер. Резко отдёрнул цветастый занавес, насмешливо кивнул на заправленную постель без единой морщины.

— Что я вижу? Где же маленький Шестай? Казалось бы, время позднее, и малышу давно полагается видеть сладкие сны. Неужели случилось худшее, и он не дождался помощи самого милосердного из живущих и самого могущественного из милосердных? Кстати, а кто ты сейчас? Я слышал, теперь ты готовильщик?

Емсан стоял недвижимо, прямой, как столб, молчал, смотрел в пол и усмирял дыхание.

— Признаться, я не был уверен, что ты клюнешь. А согласись, придумка стоящая. Другой бы и ухом не повёл, но не ты.

Емсан, наконец, выгладил дыхание, медленно поднял глаза, а говоривший — высоченный, плотный бородач — напротив сделался беспокоен, как пьяница наутро после возлияний. Он вдруг затрясся, руки задрожали и, переламывая себя — лицо чернобородого исказил оскал бессильной ненависти — медленно потащил из ножен меч, да рычал при том так, что волки, встав с ним нос к носу, убежали бы, трусливо поджав хвосты. Преодолевая собственную волю, чернобородый неуклюже сделал вперед несколько шагов, наконец, вытащил клинок, и тряскими руками, будто неимоверную тяжесть, с мукой на лице протянул Емсану рукоятью вперед. И когда тот уже был готов объять рукоять меча с крупной бирюзой в навершии, за какое-то невесомое мгновение движением плеч, будто сбрасывает плащ, чернобородый стряхнул с себя дрожь и тряску, издевательски улыбнулся и руку, свободную от оружия и собранную в здоровенный кулак, вонзил в живот Емсану.

— Вот скажи, что ты сделал бы с моим мечом, вислогубый? Зарубил меня? Моих воинов? Обездвижил бы, лишил воли и зарезал, как оглушенную скотину?

Вислогубый мычал, елозя по полу. Емсана по знаку высокого вздернули на ноги, впрочем, стоять сам он не мог — висел на руках краснолистых.

— Хотя исчез ты ловко, признаю. Я долго не мог тебя найти, но прошлой луной ты раскрылся. Спросишь как? А просто воздух зазвенел, и прилетела волна тепла, легко-легко, тихо-тихо, будто на том краю земли кто-то шепнул твое имя и зажег светоч. Но я услышал. И почувствовал свет. Светило, кстати, ещё на полуночи, в дремучих непроходимых лесах, да притом в нескольких местах, и не просто светило, а даже полыхало. Тех умельцев я тоже найду, но всему своё время.

— Морок ослабел, — прохрипел Емсан и дёрнул руками — отпустите, встану сам. — До грозы я бы не дотянул. Пришлось подновлять в тихую ночь.

— Чтобы приручить рабаннов, мне понадобилось время — они сопротивлялись, шипели, показывали зубы, но если бы ты знал, как быстро ломают остальных жуткие мучения самого строптивого, — Чёрная Борода с хитрой улыбкой зорко наблюдал за пленником и вдруг замахал перед собой руками. — Что ты, что ты! Я и пальцем никого не тронул, не делай страшные глаза! Хотя, честно говоря, хотел. Мне просто не дали. На всё про всё мне хватило пары месяцев. А вот ты ловко придумал прятаться за грозу. И наверное, смог бы прятаться дальше, искать среди тысяч жителей Льябая подлого предателя я мог месяцами. Но тебя подвело милосердие. А знаешь, что будет дальше?

Емсан промолчал. Последний из воинов, тот, что ещё оставался незадействованым, принёс небольшое зерцало в серебряной оправе, передал чернобородому, и тот развернул зерцало к Емсану, схватив пленника за бороду.

— Ты присягнёшь мне своим настоящим именем, — протянул он, хищно улыбаясь. — Можешь морочить голову старой Ценгузе на торге, этому толстопузому охранителю, отводи глаза пастухам и свинопасам, но не мне. Ты готов снова стать самим собой?

Емсана затрясло, он из всех сил стискивал челюсти, чтобы не заговорить, но чернобородый просто расстегнул ворот своего пардая, и сопротивление пленника кончилось за мгновение, будто вода разом вытекла в трещину глиняного кувшина.

— Говори, вислогубый, что ты видишь в зерцале! Я приказываю!

— Человек средних лет с сединой в бороде, глаза карие, посажены глубоко, взгляд пронзительный, брови кустистые, лоб высокий, лицо квадратное, челюсть квадратная, нос с небольшой горбинкой…

— Будь точнее. Глаза карие, расширены от ужаса.

— Глаза карие, расширены от ужаса, — с трудом повторил Емсан, каждое мгновение обуздывая собственные челюсть и язык, пошедшие от тряски вразнос. — Шея широкая…

— А губа? У этого человека вислая губа? — Черная Борода едва не смеялся.

— Губа тонкая, не вислая, обычно губы его плотно сжаты.

— Вы только поглядите! Значит ты не вислогубый и уродливый Емсан? Кто же ты?

Человек с пронзительным взглядом и плотно сжатыми губами какое-то время молчал, с ужасом пожирая глазами предмет на шейной цепочке своего пленителя, затем обречённо выдохнул:

— Я Ужег, бывший целитель дерабанна Хизаны Зимограсса, да наполнятся смыслом его дни в чертогах Небесного Отца нашего.

— А я кто?

Ужег закрыл глаза. По крайней мере не видеть выродка по собственной воле пока в его власти.

— Ты новый дерабанн Хизаны, Чарзар.

— Полностью!

— Ты новый дерабанн Хизаны, да пребудет власть дерабанна под солнцем и луной полна и всеохватна.

— Согласен, пусть пребудет, — Чарзар улыбчиво и покладисто махнул рукой. — Кстати, именно теперь эта самая власть исполняется полно и всеохватно и держит за горло всех обитателей одной весьма примечательной крошечной лачуги на краю города. Не могу ручаться, но говорят…

Новый дерабанн Хизаны заговорщицки понизил голос и воровато оглянулся туда-сюда.

— Говорят, вислогубый Емсан, третий готовильщик наместника — вовсе не готовильщик, а колдун, который отводит людям глаза, представляясь уродом. Но ничего, всё его грязное семейство в моих руках.

— Лжёшь! Ты не мог знать заранее, где я живу! Ты узнал, кто скрывается под личиной Емсана, только что.

— Да, не знал. Просто подозревал. Едва ты ступил в пределы дворца наместника, по твоему следу ушли несколько моих людей. И вели их по следу не простые собачки, — Чарзар поддел пальцем амулет на шейной цепи и многозначительно покачал. — Даже представить не возьмусь, как испугаются твои дети, когда звери с глазами, горящими красным огнём, поднимут их ото сна громоподобным лаем. Надо же… дети и собаки. Последние несколько дней постоянно слышу про детей, которых покусали собаки. Вот не зря с детства не люблю собак! Мерзкие твари. А что делать? Терплю. А чём это я?.. Ах да, дети и собаки. Не знаешь, к чему бы это?

— Выродок, — прохрипел Ужег, — чего ты хочешь?

— Твоей покорности. Покорности и готовности слепо выполнять то, что я прикажу. У тебя нет выбора. Откажешься — твоих жену, дочь и мать я отдам в девки для наслаждений самого низкого пошиба. Их предложат любому нищему, который сможет заплатить за удовольствие простым плевком. К ним выстроится очередь, протянут они не более дня, их уработают так, что между ног у них со свистом влетит конское копыто, от мужского семени в их желудках всю троицу вывернет наизнанку с дюжину раз, и в конце своего жизненного пути твои красавицы будут смердеть почище выгребной ямы, так, что проводить их тела в лучший мир по обычаю не решится никто. Собаки просто выедят им внутренности