вдали от города. Твоего сына я, пожалуй, просто продам в рабство. А может оскоплю. А может предложу любителям мальчиков, я ещё не решил. Старика четвертую. А может, вытяну жилы. А может, сниму шкуру и засыплю солью и пряностями.

Ужег молча пожирал Чарзара ненавидящим взглядом.

— Ты не удостоишь своего дерабанна ответом?

— С малых лет ты обещал вырасти в конченного мерзавца и обещание своё выполнил.

— Вот этого твоего взгляда я боялся с детства. Мне всегда казалось, что ты и есть дерабанн Зла. Ты просто ужас на меня наводил! Не стыдно, так пугать ребёнка?

— Если так, отчего бы мне не побыть на самом деле дерабанном Зла? — Ужег устало потёр виски.

— Ну-ка, ну-ка! Испепелишь взглядом? Убьёшь словами?

— Словами? В каком-то смысле пожалуй и убью.

Ужег вздохнул, закрыл на какое-то время глаза, а когда открыл, Чарзар поклялся бы чем угодно, что целитель отца ослеп. Глаза его резко побледнели, будто оделись бельмами слепых, и ведь что самое жуткое, Чарзар никак не мог найти взгляда Ужега, а если бы смог — новый дерабанн внезапно поймал себя на этой мысли — ни за какие блага мира не согласился бы заглянуть туда, куда смотрит Ужег и увидеть то, что видит он. Чёрный обрубок пальца, заключённый в золотой амулет, вдруг захолодил в горловой впадине, как глыба льда, и отдать бы приказ железодревым закрыть поганцу рот, но язык будто примёрз к гортани, а по всему телу забегали мурашки, гоняя стылые волны.

— В любом человеке сосуществуют двое, а в тебе с младых ногтей мерзавец придавил весельчака, придумщика и беззлобного проказника. Но милосердия Отца нашего Небесного достоин всякий живущий под солнцем, даже ты.

— И?

— В конце концов вас разделят.

Чарзар только шеей дёрнул. Издевательски хмыкнул. Придёт какой-нибудь почтенный старец с морщинами глубиной с горное ущелье, отчитает от сглаза и заставит этого смешливого барана исчезнуть навсегда? Тоже мне, разделят!

— Это ты открыл отцу свойства ногтя?

— Да. Несколько лет Зимограсс держал… эту вещь так далеко от себя, как только смог — не знал, что с ней делать — но когда во дворце появился я, и в один из дней оказался к этому осколку Зла очень близко, сразу почувствовал его силу.

Чарзара перекосило, он, криво улыбнувшись, медленно протянул ручищу, сграбастал в кулак пардай Ужега и подтянул колдуна к самому лицу.

— Верни себе привычный взгляд, твои бельмастые гляделки меня бесят. Вот так, молодец… Запомни три вещи, будто их выжгли тебе на лбу клеймами — беспрекословно выполняй то, что я прикажу; не пытайся применить против меня свои чары — не потянешь, к тому же… ноготь принял меня; твои близкие в шаге от жуткой гибели. У нас полно дел и мы теперь же уезжаем в Хизану. А привет от тебя маленькому Шестаю я передам через наместника, он большой умница, помогал с твоей поимкой как мог.

Ужег обречённо и мрачно кивнул, да собираемся, и уезжаем, но смотрел прямо перед собой таким странным и непонятным взглядом, что Чарзар почувствовал легкую щекотку в подгорловой впадине — ноготь советовал быть осторожнее с этим мерзавцем, ведь там, где взгляд раздавленного и уничтоженного человека сочится покорностью и отчаянием, совершенно нечего делать угрозе, жажде мести и ещё какому-то непонятному чувству, светлому и сладкому, аж до судорог отвращения. Новый дерабанн Хизаны, уже было собравшийся выйти из покоев, вдруг повернулся к пленнику, многозначительно показал взглядом в стороны дверей и, хищно улыбаясь, бросил:

— Какой-то ты мрачный сегодня. Невесёлый. Случилось что? А рассказать, как я ломал рабаннов? Обхохочешься…

Ужег только и кивнул, еле заметно выдохнув: «Разделят!»

Глава 2

Глава 2

Шаг… ещё шаг… ещё шаг. Дорога в город широка, утоптана, но всей её широты не хватит, чтобы пройти ровно и не наткнуться на встречных-поперечных. Прохожих и проезжих, пеших и конных. И не мудрено — шатает и трясёт так, что даже конченный пропойца на смех поднимет, если увидит. Глаза завешивает кровавый туман, и вовсе не осталось на всем белом свете времени, даже крох его. Оно не идёт, не бежит, не течёт, а стоит на месте, шаги вовсе не приближают к Сторожищу, да их вовсе нет шагов этих — ноги просто месят воздух на месте, и стало быть сам застрял там, где есть только безвременье и не осталось никакой жизни и надежды.

— Мне бы в город, — едва не упал на чью-то повозку, проморгался, прогнал с глаз туманную пелену — какой-то пахарь везёт семью в Сторожище.

— Вот ещё! — косматый землепашец, заросший до самых глаз, отпихнул в сторону, а жена его, дородная коровушка ещё и плюнула, свесившись с повозки. — Нальются брагой с утра, а ты вози. Иди, иди, пыли дальше.

Поднимался долго, с роздыхом, хотя нет и не может быть роздыха у человека на последнем издыхании. Роздых, как приятственная волна, бегает по всему телу, силу ищёт, из закромов, из тайников вытаскивает, но если выскоблен до крупинки, вычерпан до капли, нет для тебя роздыху, сколько ни сиди на обочине.

— Мне бы в город…

— Мне бы в город…

— Мне бы в город…

Эта не начала с «пшёл вон», и честное слово, он даже сказать не смог бы, велика баба или нет, молода или не очень, он даже наверняка не сказал бы, что подошёл именно к бабе. Ну, стоит впереди кто-то — человек, наверное. Стоит около чего-то большого — повозка, по всему выходит.

— Эге, досталось же тебе! Ну-ка сел в повозку. Садись, говорю.

— Я… не… пьян…

— Да вижу. Мой смотрел так же, когда его подрезали. Я ваш подранковый взгляд ни с чем не спутаю. В Никуда смотрите, Никого видите. Ого! — будто бабочка на живот села, крылышками гладнула — хозяйка повозки отогнула верховку. — Кто тебя так?

— Беда идёт, — сидеть не смог, повалился на днище, щекой вмазался во что-то податливое под куском холста. Земля что ли? Глина? — Князь… должен… знать.

— Ага, так тебя и пустили в терем. Спокойно лежи, трогаю помалу. Нн-ну, пошла!

— Подвези к воротам… на дорогу вывали.

— Да что стряслось? Говори, пока душу не отпустил! Помрешь — возись потом с тобой. Так хоть знать, за что хлопочу.

— Беда идёт.

— Да что за беда? Война что ли? Опять?

— Бьют нас… как скотину.

— Да кто бьёт-то?

— Они, — только и выдохнул на последнем сознании, дальше всё… темнота.

— Да кто они? Эй, пахарь, не уходи, на меня гляди! Ну, Вишеня, опять вляпалась по самое горлышко!

Пока везла, всё назад оглядывалась, не помер бы. Вроде, держится, хотя на кочках да ямках голова подрезка мотыляется по горке глины, ровно шеяку ему сломали. Хотя нет, держится. Съездила за глиной, называется!

— Ну, положим, ход на княжий двор найти можно…

Откуда он? По узору на рубахе с полдень-востока. Да что там должно было случиться, чтобы мужик не самой первой молодости бросил семью, хозяйство, землю, заполучил копейную дыру в пузо и на последних жилах утянулся в Сторожище, искать правды у князя? Говорят же, если телегу не смажешь, не поедешь, этот, видать, подошвы себе кровью смазал, вон аж куда докатился. Вишеня нахмурилась, оглянулась. А вдруг на самом деле беда набедовалась? А ты умную из себя строишь, сидишь тут в повозке, решаешь, что стоит знать князю, а что нет.

— Ладно, лучше перебдеть, чем недобдеть, — Вишеня решительно тряхнула головой, поправила платок, поторопила вожжами кобылку. — Найдём лазейку на княжий двор, куда денутся! Небось помнят дружинные Вишеньку, Безродову подругу…

Малые ворота для пеших, немногих всадников и телег двое дружинных по знаку десятника раскатили створками вправо-влево. Не возиться же ради одной повозки с большими воротами, красивущими и тяжеленными!

— Где? — Перегуж и Отвада вышли из-за угла без броней и расшитых верховок, в простом, князь — так и вовсе в драной овчиной верховке с колуном. Дрова колол что ли?

— Вишеня привезла, — старый воевода кивнул на середину двора, куда с улицы втягивалась повозка, влекомая яблочной кобылкой. — Говорит, стряслось что-то.

Гончаровна остановила тележку, поклонилась, набрала воздуху в немалую грудь, и глядя куда-то поверх голов, в самое небо, выдохнула,